Девиация

Тонкая полоска вспыхнула на секунду и тут же растворилась в черноте ночного неба. Две пары глаз пытливо искали следующий метеор, врывающийся в земную атмосферу. Это будоражило юные сердца, которые только-только начали познавать мир во всей его широте и вдруг наткнулись на ужас бездны космоса, столь необъятного, что врывающиеся в маленькую Землю и тут же сгорающие метеориты заставляли задерживать дыхание, при каждом слабом блеске в небесном куполе. Там что-то было, живое, неживое, неважно. Пока здесь, на планете, копошились люди, жили свои коротенькие людские жизни, миллиарды, триллиарды космических объектов двигались, менялись, взрывались, рассыпались и плавились и, наверно, ещё много чего делали такого, о чём маленькие дети и подумать не могли.

– Тогда я не боялась темноты, – тихо говорила Рут, перебирая складки больничного халата. – Мне было шесть, чуть больше шести. Брату восемь, и каждую летнюю ночь, когда отец, набуянившись от хмеля, засыпал, а мать запиралась в комнате и плакала, мы уходили на двор, потом за барак и взбирались на крайний гараж в поселке, чтобы посмотреть на звезды. – По обветренным губам поползла улыбка. Рут была не здесь, не в этой бледной и холодной психиатрической лечебнице на Кузьменкова, а среди пряной полыни; шла в неудобных рваных шлепанцах следом за братом, чтобы взобраться на гараж и посмотреть на эти самые на звезды. – Их было так много, и мне всегда казалось, что каждую ночь их становится больше, и иногда я переживала, что их станет слишком много и они все упадут на нас и раздавят. Меня, маму, папу, братишку и весь наш поселок Пригорный.

Почти всегда они проходили через кусты полыни молча, чтобы не разбудить соседского пса. Он сидел на цепи, но дети всё равно его боялись, потому что слышали рассказы о том, как Рекс сорвался с цепи и покусал соседа Тольку-рыжего. Рут шла среди высокой сизой полыни, как по лесу. Вокруг стоял знакомый терпкий аромат, который, по рассказам бабули, отпугивает комаров. Рут готова была поспорить на этот счет и показать красные точки по всем ножкам и ручкам, расчесанным в кровь, но брат сказал не показывать, а то больше не пустят смотреть на звезды.

– Мы просто посмотрели какой-то глупый американский фильм про космос, даже не научный ни разу. – Рут усмехнулась и погладила пальчиками экран телефона; высветилось время и дорожка записи диктофона. Совсем мало набежало, ещё меньше было сказано, больше молчалось. Она вздохнула и продолжила: – Я была уверена, что инопланетяне прилетят и я их увижу. Нет, брат мне этого не обещал, конечно, я просто сама по себе была убеждена, что если в небе так много звезд, многие из которых, по словам мамы, планеты такие, как наша, то кто-то обязательно к нам прилетит. Я всегда была терпеливой девочкой, терпела комаров, терпела, когда папа по пьяни путал двери и мочился у нас в детской, и терпела, что инопланетяне не летят. Они ведь тоже существа занятые, наверно, у них тоже кто-то в запое, и денег нет свои тарелки починить, вот и не летят, но прилетят. Ведь так не бывает, чтобы не прилетели.

Две маленькие тени полезли по забору, а с него перебрались на скособоченную крышу крайнего гаража. Где-то далеко залаяла собака. «Это не Рекс», – подумала Рут и уцепилась за ладонь брата. Разница в возрасте у них была небольшая, но рука Давида казалась Рут огромной и самой надежной в мире. Этой рукой Давид прикрывал глаза Рут, когда отец особенно расходился, этими ладонями закрывал её маленькие ушки, когда родители скандалили за стеной. Рут бегала за ним точно хвостик, но не осознавала самого чувства привязанности, только четкое понимание, что так должно быть, и Давид был с ней в этом молча согласен. Они не нежились, как другие братья и сестры, их отношения походили больше на деловые, где они выживали, держась друг за друга, но не давая волю чувствам. Чувства – это шумно, громко и страшно. Давид был не менее терпеливый, чем Рут, только ко всему прочему он слишком рано вырос и давно нес ответственность и за себя, и за Рут, и даже за мать.