Берегите душу города

Ухо горело. Костику пришлось крепко зажмуриться, чтобы удержать предательски выползающую слезинку. Реветь перед этой грымзой он не собирался. Не дождётся.

– Нахал бессовестный, – сердито приговаривала Елизавета Андреевна. – В интернате о нём заботятся, кормят, поят, одевают, знания дают. А он…, – и она снова дёрнула Костика за ухо, да так, что ему пришлось вцепиться в собственную губу, лишь бы не вскрикнуть. – Бестолочь неблагодарная… Как будто Святославу Семёновичу заняться больше нечем, только ваши стычки разбирать. Он тебя жалеет, заботится, а ты… В карцер тебя надо. Нахал бессовестный.

Костику так и хотелось съязвить, что она повторяется, но тогда стокилограммовая русичка запросто дёрнет ещё разок, и посильнее, ухо-то может и не выдержать. Пришлось промолчать.

Путь до кабинета директора интерната был неблизкий: спуститься по лестнице с третьего этажа, накинуть куртку, дошагать до соседнего здания, потом подняться на второй и пройти до конца коридора. Все ученики прекрасно знали, что Елизавета любила всхлипывания, мольбу и причитания, тогда она обязательно проявляла снисходительность и перехватывала нашкодившего ученика за руку. Но Костик реветь и молить о пощаде не собирался, а уж обещать, что больше так не будет, и вовсе не мог, поэтому терпел. А на счёт Святослава Семёновича – может он его и жалел, но сейчас в кабинете даже и внимания не обратит на малиновое распухшее ухо. Он вообще в последнее время ходит задумчивый и погруженный в собственные мысли, ничего вокруг не замечает.

Пока русичка, а по совместительству воспитатель среднего звена, чинно отбивала ритм квадратными каблучищами по асфальтовой дорожке и тащила Костика за собой, он вспоминал события последнего часа. И не только. Он уже всю голову сломал, пытаясь сообразить, чем же так насолил Илье Клюеву или попросту Жмоту, что тот просто жить не даёт спокойно. Возможно их взаимоотношения испортились ещё в прошлом, но воспоминания Костика ограничивались лишь событиями последних восьми месяцев, остальное затерялось где-то в отдалённых глубинах памяти. Доктор назвал это явление посттравматической амнезией, которая была связана с аварией в Научном Центре и с гибелью родителей. В последнее время Костика не отпускали бесплодные попытки откопать в голове хоть какие-то намёки на произошедшее. Но в том-то и дело, что бесплодные.

Вот и сейчас мысли попытались переметнуться в эту область, но тут перед внутренним взором нарисовалось лицо Жмота в тот самый момент, когда кровь тонкой струйкой побежала у него из носа. И Костик улыбнулся. Нагловатый и самодовольный Жмот вмиг превратился в растерянного и напуганного мальчишку. Дылда-девятиклассник, почти дядя с тонкой тёмной полоской усиков над верхней губой, скривив рот, разглядывал алые пятна на ладони и на полу, готовый вот-вот разреветься прямо на глазах у своих дружков. Ему повезло, что вовремя появилась Елизавета Андреевна, раскудахталась как наседка и спасла от позора. Вообще-то, в какой-то момент, Костика даже пробило на жалость, но если бы потребовалось врезать ещё раз, он бы врезал.

В школьные будни Жмот доставал Костика на переменах. Закидывал тетради на шкаф, ставил подножки, надевал на голову мокрую меловую тряпку, по осени даже лягушек не поленился наловить и напихать в портфель. Одноклассники иногда за Костика заступались, но как-то вяло, никому не хотелось связываться с противным Жмотом. Первый раз они сцепились ещё в октябре, тогда Жмот назвал Костиного отца чокнутым учёным. В тот раз их быстро растащили ребята. Следующая драка случилась на новогоднем утреннике, когда Костик получил подарок якобы от родителей, которые на тот момент уже четыре месяца считались погибшими. Тут их уже разнимали воспитатели. Вот только Святослав Семёнович оба раза наказывал одного Жмота, наверно именно в этом проявлялась его жалость к Костику.