Дорогая Симона

Дорогая Симона!

Завтра мне вырежут матку, и я не знаю, как сказать об этом маме.

Мой мозг решил: лучшее, что он может сейчас – думать о тебе.

Тебе было 36, шла мировая война, нацисты уже заняли Париж, или как вы это называете “мы объявили Париж открытым”. Но тебя это всё не волновало, потому что Жан Поль мучил тебя неясными отношениями, или как он это называл “объявил ваши отношения открытыми”. Замечаешь сходство, да? И ты писала свой первый роман о нём.

Через год мне тоже будет 36, что касается войны… Они ведь есть всегда – боевые действия. Иногда они – ближе, иногда – дальше.

Я честно пытаюсь думать о тех, кто сейчас – окопах, лишь бы не свалиться в бесконечную жалость к себе.

Я сижу в сквере перед больницей на проспекте Солидарности и сворачиваю себе самокрутку. Мимо серых панелек едет яркий бирюзовый автобус. О да, милая Симона, даже если война подойдет вплотную, вряд ли мой город, когда-нибудь “объявят открытым”.

Да и Саша не мучил меня никакой неясностью. Наоборот, предельно ясно: “Я не хочу иметь детей”. Точка. Молчание. Разъезд. Душевная пустота.

Дорогая Симона, если бы ты её видела! Будь она старой советской бабулей – я бы отмахнулась как от назойливого комара. Но нет, вот как всё было: я захожу в кабинет – врач – стильная женщина в красных “конверсах”. Наверняка, у неё на аватарке: ложа Мариинки – сумка – бокал. Триада интеллигентности. В отпуск с супругом она летала в Италию. И на выставке Серова она тоже была.

Но люди, которые старательно демонстрируют свою чувствительность в театрах – совершенно не чутки в своей ежедневной профессиональной жизни. Это называется лицемерие?

Она заполняла мои бумаги, и не поднимая головы, задавала вопросы:

– Год рождения?

– 1987.

– Полных лет?

– 35.

– Сколько было беременностей?

– Ноль.

И она подняла глаза.

Глаза – полные изумления.

Будто перед ней сидит медведь. А не шестьдесят три килограмма чистейшего страха в толстовке с муми-троллем.

– А когда вы планировали?

– Я планировала, когда у меня будет своё жилье. – Даже я удивилась, насколько ледяным тоном прозвучал мой голос. Она продолжила заполнять мои бумаги. Я не хотела быть резкой. Но я знаю, что против этого аргумента у неё нет ни малейшего права на осуждение.

Но, Симона! Я не хочу отбиваться от жалости женщины, которая

растила своих детей на одной кухне со свекровью. Тогда, какого чёрта?!

Если бы мы поменялась местами, я бы села её анкетировать:

– До скольки лет вы жили с матерью?