Клод Лелуш сказал: «В Спилберге мне больше всего нравится Годар».
Я не считаю себя эмблематической фигурой (хотя мои бесчисленные дети считают), чтобы решиться на подобную бесподобную референцию в свой адрес, но в себе мне больше всего нравится сентиментальный Отарик.
Это ж про меня, вечнозеленого мазурика, писал классик: «Единственным признаком, говорившим о некотором нарушении идеального физиологического равновесия в этой великолепной натуре, была необыкновенно быстрая чувственная и нервная возбудимость».
Впрочем, когда надо, а жизнь, сами знаете, такая, что надо часто, я могу изобразить «завистливую стерву, близкую к закату».
Так получилось: гладко писать мне не дано, нервические люди гладко не пишут, у них (у меня) неровное дыхание и душа, которая ноет в ненастье.
Хотя я каждой книгой, всеми статьями, на радио и по «тиви» приучаю людей к апостольскому «Радуйся!»
Конечно, куда мне без характерной смеси остроумия и напыщенности. Но писать плохо я не умею, не приучен, не дано, потому что я из тех, кто верит, что стыд выест глаза, поздняя Шер не простит молодечества, а элементарный писатель Минаев, разобрав вкус, книгу не лобызнет. Тот, кто не был идеалистом в молодости, не имеет сердца. Но тот, кто не стал прагматиком в зрелости, не имеет ума.
Стало быть, я прагматик-идеалист.
«Увы, на разные забавы я много жизни погубил!»
Но иначе я не стал бы истребителем скверны, ниспровергателем устоев, пастырем сумеречных душ, да черт меня возьми, символом интеллектуального эротизма не стал бы!
Я посвящаю всю свою жизнь созданию универсальной системы перманентного счастья для всех; об этом каждая моя страница, вчитайтесь, подавив настороженность.
В настоящей книге – тройная спираль метафор и аллюзий; каждая страница – медленный марш непобедимой страсти.
В некоторых материалах и главах, составивших книгу, я хотел добиться такого эффекта, будто вы на пляже через минуту после мозглой Москвы, любуетесь бесконечной жемчужной косой, уходящей в марево. За унылые пределы бескрылой жизни.
Ледяная пустыня, а по ней ходит лихой человек: вот это – про меня, грузинско-русского Ходасевича. Эту книгу, как и все, что я делаю, все, что пишу, не понять человеку, который в шесть не стоял с моим папой на балконе нашей убогой и роскошной кутаисской квартиры.
Можно было увидеть солнце вровень с верхом заводской трубы и точно по оси ее; будто из толстой-толстой соломины выдули золотой мыльный пузырь.
Я понимаю, о чем писал Лев Лосев: про «влечение назад, все дальше и дальше», минуя мои цветистые сны, колющую память мертвых, «отсветы прошлого», за пределы первых времен.
Мне надо рассказать вам, как я попадаю в истории и делаю это с умопомрачительной непринужденностью. И даже попадая в переплет, я пытаюсь быть славным парнем. Каковым быть при такой мнемонике уж всяко труднее, чем Левински Моникой.
Я знаю, что такое гносеология, и я умею играть жертву собственной безупречности.
Есть такая теория: масштаб любой личности определяется силой чувств, которые она вызывает.
В таком разрезе я один из самых масштабных людей планеты. Политика моя проста: не начинать излагать на бумаге мысли, не досчитав до ста.
Я не рос в среде, проникнутой духом пиетизма, безразличен к лютеранству, зато я вырос посреди такого обожания, что мне не грозит атрофия души.
