От мира сего. Рассказы. Из дневников

Гелий Ковалевич. Многим ли знакомо это имя?

Не знаю. Не думаю.

Между тем он больше пятидесяти лет работает в литературе, и порой ему сопутствует редкостная удача. Это не только мое мнение – самые лестные высказывания о прозе Ковалевича я слышал от признанных мастеров нашего цеха. А «Золотое перо» «Комсомолки» и «Известий» лучшей поры этих изданий Т. Степанов с восторженным недоумением допытывался, прочитав подборку рассказов в «Дружбе народов»: «Слушай, кто это? Я-то думал, что у нас разучились так писать…» (Мы в «ДН» тоже кое-что смыслим: подборка, удивившая чуткого читателя, была отмечена премией по итогам 1998 года.) Случилось так, что кроме кабинетов «ДН», где я познакомился с Гелием и изредка пересекался, в последние годы мы оказались еще и соседями: по московским масштабам человек, живущий за полверсты, очень близкий сосед. Соседство способствовало узнаванию некоторых жизненных подробностей, дополнивших читательские впечатления.

Вот судьба: один из первых больших рассказов Ковалевича «Никанор и Анна», написанный в середине 50-х годов прошлого века (право, сегодня это звучит почти как «средневековье»), отметил Михаил Шолохов. Рассказ и впрямь превосходен – плотная, упругая фраза, свежий, живой язык, особая писательская зоркость, значительность, эпичность интонации, органично сочетающаяся с лиричностью, – вот свойства, присущие этому писателю от молодых лет и по сей день.

После «Никанора и Анны» были еще рассказы непривычные, сказать точнее – неприемлемые в условиях литературной жизни тех лет: слишком мрачные по колориту, обнажающие корни социального неблагополучия. Их не публиковали, более того – не печатая, ругали автора, обвиняя в идеологических перекосах, чуть ли не злокозненности. Много лет зная Гелия Ковалевича, уверен, что он не диссиденствовал и не боролся с социалистическим строем, не выискивал его язв и не обличал. В полном соответствии с органичностью своего дара он воспроизводил в слове то, на что откликалась ранимая душа, что фиксировала чуткая фотопленка его художественного сознания. Думается, это одна из особенностей своеобразного дара – непосредственность отклика на творческий импульс, без долгой предварительной канители и «муки слова». Разумеется, как истинный писатель, он тщательно работает со словом, но по существу исходный текст не перерабатывается: он либо удался, либо – нет. У каждого читателя своя мера требовательности и свой вкус: в моем восприятии, на дюжину рассказов (а работает Ковалевич исключительно в малом жанре) приходится две-три удачи, но цена их очень высока. Кстати, преданность малому жанру по-своему свидетельствует о свойствах этого редкого дарования, «хрупкого, как пыльца на крыльях бабочки».

Он не склонен выстраивать и организовывать большой материал, дописывать и перемонтировать эпизоды; он как бы выбрасывает игорные кости, по чьей-то прихоти складывающиеся в победную комбинацию, бурит скважину, которая либо дарует чистейшую родниковую воду, либо просто снашивает бурильную установку.

Мне не составит труда припомнить десяток превосходных рассказов писателя, почему бы не сказать – шедевров. Вот на пробу кусочек из удивительно печальной и нежной истории под названием «Стакан молока»: «А на лесной дороге она вспомнила речную свежесть, услышала запах рано отцветшей сурепки, мягкий тлен травы – тот особенный, невнятный в полдень и явственный, теплый от нагретой земли запах с лугов, который под вечер ненадолго берет силу, и оглянулась, и не узнала за слезами дорогих мест…» Весь этот рассказ о посещении не старой еще вдовой могилы погибшего на фронте мужа и странной встрече в придорожном селе восхитителен, от первого до последнего слова. Это тот редкий случай, когда прикосновение писателя к почве народной жизни подарило ему (нам всем!) чистейший ключ, поистине сказочную «живую воду».