СССР. Автобиография

Все права защищены. Ни одна из частей настоящего издания и все издание в целом не могут быть воспроизведены, сохранены на печатных формах и лилюбым другим способом обращены в иную форму хранения информации: электронным, механическим, фотокопировальным и другими, без предварительного согласования с издателями.

Подростком я часто задумывался, какой будет жизнь в 2000 году. Эта дата казалась почти мистической – не эсхатологической, вовсе нет, просто рубеж столетий, что-то такое весьма необычное, сулившее новизну и неожиданность. И в те годы ни мне, ни моим сверстникам попросту не могло прийти в голову, что в 2000 году на карте мира уже не будет той страны, в которой мы родились и росли, – Советского Союза.

Мое детство пришлось на «сыто-застойные» семидесятые, на период «махрового социализма», как стало модно выражаться впоследствии; нас окружала хрестоматийная советская действительность эпохи развитого социализма, со всеми ее достоинствами и недостатками, и мы принимали ее как должное. СССР не то чтобы казался вечным – он и был вечен в наших глазах, и иной страны, иной жизни мы себе не представляли.

Взрослея, мы с удовольствием пересказывали друг другу подслушанные у родителей политические анекдоты – зачастую не понимая их смысла, однако по-прежнему воспринимали окружающее как данность, от которой никуда не деться. Мы понемногу, на примерах старших, приучались жить собственной жизнью, параллельной той идеологизированной реальности, которую создавали телевидение, радио и газеты, но и в наших «домашних» мирках не находилось места мыслям о том, что Советский Союз и все то, что олицетворяли собой эти два слова, могут однажды исчезнуть.

Впрочем, к середине восьмидесятых даже тем, кто привычно жил по течению и «уклонялся вместе с линией партии», стало понятно, что в «Датском государстве» очень и очень неладно. Во взрослую жизнь мы вступали под аккорды траурного марша и под «Лебединое озеро» по телевизору; на фоне престарелых предшественников поистине удивительно смотрелся новый генсек, смехотворно молодой по меркам Политбюро: пусть его выступления по большей части содержали всю ту же набившую оскомину риторику, зато он нередко говорил без бумажки – для тех времен это было невероятное событие.

Пока не объявили свободу – что не запрещено, то разрешено, – мы и не ощущали, как нам ее не хватало. Слова «гласность» и «перестройка» повторяли как заклинания, старшие часто вспоминали хрущевскую оттепель и многозначительно качали головами: мол, поглядим, как будет на сей раз... Лично для меня, уже студента, первое воспоминание о перестройке – сугубо экономическое: на центральных улицах Москвы появились лотки, с которых начали продавать гамбургеры и хотдоги, прежде неоднократно клеймившиеся с самых высоких трибун, заодно с кока-колой, как буржуазные, чуждые советскому народу товары.

Между тем страна, незаметно для общества, увлекшегося гласностью и рынком (еще одно модное словечко тех лет), тихо умирала. А мы этого не видели – не потому, что не хотели, а потому, что и предположить не могли, будто такое возможно. Когда начались волнения в национальных республиках, общими чувствами – по крайней мере, в Москве – были растерянность и недоумение, а еще – ощущение предательства: многие искренне верили, что прибалты (равно как грузины, азербайджанцы и далее) выказывают СССР и советскому образу жизни чудовищную неблагодарность. В голове не укладывалось, как они могут так поступать: ведь для нас, поколения шестидесятых-семидесятых, мы всегда были вместе.