Вокруг непроглядная тьма, деревья черные недвижно выстроились, между ними местами звездочки мерцают. По всему – лес дремучий и ночь глубокая. Вдруг многочисленные черные крылья захлопали – знать, взвилась с места потревоженная кем-то стая ворон. У Алексея захолонуло сердце от необычного тревожного состояния. «Черт-те что творится», – промелькнула мысль у него в голове. Между стволами промелькнула тень, другая. Кто б это мог быть? «Черти, что ли?».
– Ага, вот он, здесь прячется, – прозвучали где-то сзади слова, произнесенные по-немецки хриплым, скрипучим голосом. Он их понял, потому как немецкий язык ему был хорошо знаком.
«Так это и не черти совсем, – обожгла его догадка, – это же фрицы проклятые».
Навалились на него грузные черные тени… Да и не тени совсем, а невероятная по своей мощи силища нечистая. Он попытался вывернуться, освободиться из цепких объятий, но усилия его были тщетными. Он слышал радостный, победный громогласный хохот и клич, провозглашаемый раскатистым, громким, хриплым голосом:
– Ломай его, калечь, бей его до смерти!
И сыпались на него удары со всех сторон. Он как мог защищался от них, то укрывал один бок, то ухитрялся подставить другой… Но боль была нестерпимая. Адская была боль…
Алексей и не понял, отчего он внезапно пробудился: то ли от непонятного шума и возни в палате, то ли от резанувшей вдруг боли в бедре. А может, от того и другого вместе. Минувшие вечер и ночь были беспокойными, и до раннего утра он никак не мог уснуть. А вот когда уснул, приснилась такая нелепица.
Он лечился после ранения две с лишним недели, но так и не смог пока приспособиться к здешнему режиму. Порядок фронтовых буден в разведке, казалось, был неистребим: ночи, как обычно, бессонные – выполнение боевых заданий, – а днями спать приходилось как, где и сколько придется.
Промучившись от бессонницы и боли до утра, сразу после завтрака и утренних необходимых процедур Алексей крепко уснул. И даже боль с приходом сна угомонилась.
Его тетрадка за это время не пополнилась ни единой новой строчкой, хотя кое-какие мысли и крутились на уме и «перо тянулось к бумаге». Но болезненное состояние и беспокойный шум в палате лишали его творческого настроя, выбивали из колеи.
Беспокоил и вызывал сочувствие молодой, раненный в голову лейтенант, метавшийся в бреду. Возгласы его были то просяще-умоляющими, то чрезвычайно возбужденными и злыми, а то он переходил почти на шепот и бормотал что-то совершенно неразборчивое.
– Товарищ майор, товарищ майор, не уберег… Виноват! – покаянно отчитывался он, видимо, перед командиром.
– Не доглядел, товарищ майор. Я, я во всем виноват, – казнил он себя, ворочаясь в постели.
После непродолжительного затишья лейтенант вдруг резко и зычно вскрикивал:
– Опарин! Рядовой Опарин, назад! Я сказал, назад! Отставить!..
А то вдруг начинал поднимать бойцов в атаку, выкрикивая на всю палату команды вперемешку с этажными ругательствами.
