Деревня Ада

«Они не убивали. Они не изгоняли. Они просто просили – чтобы один взял на себя то, что все больше не могли вынести.»

В деревне, где река пахнет соломой и дождём, который никогда не кончается, всё начинается с тишины. Не с крика. Не с песни. Не с хлопка двери. С молчания.

Каждые семь лет – в ночь, когда луна становится цвета застывшей крови, – деревня собирается на поляне у старого дуба, чьи корни пронзили три могилы и одну бабушкину скамейку.

Никто не говорит, почему именно тогда. Никто не помнит, откуда пошёл обычай. Только знают: если не сделать этого – деревня начнёт говорить сама. И когда она заговорит – никто не выживет.

Этот год – выбранный был Игорь.

Он не хотел быть выбранным. Он не плакал. Он не кричал. Он просто сидел на крыльце своего дома, держа в руках гитару без струн.

Её подарил ему отец – перед тем, как умереть, сжимая её так, будто это была последняя женщина, которую он когда-либо любил.

– Ты пойдёшь, – сказал ему сосед, не глядя в глаза. – Как всегда. – Почему я? – спросил Игорь. – Потому что ты – единственный, кто ещё не перестал слышать.

Он не ответил. Просто встал. И пошёл.

На поляне уже ждали.

Старухи в платках, которые не снимали с тех пор, как их мужья исчезли в болоте. Мальчишки, которые не смеялись с тех пор, как их собака съела собственную тень. Женщины – с руками, покрытыми шрамами от того, когда они пытались вырвать рога у своих мужей… и обнаружили, что рога – не на головах. А внутри.

Игорь подошёл. Никто не приветствовал. Никто не отвёл взгляд.

Только старший, тот, чьи глаза были заполнены пеплом, поднял руку. Из тьмы вынесли посуду. Не кружку. Не бутылку. Не чашу.

Черный сосуд. Без ручек. Без дна. Сделанный из чего-то, что не было ни деревом, ни камнем, ни костью. Он поглощал свет. И если смотреть на него слишком долго – начинали слышаться голоса.

Голоса тех, кто когда-то пел. Тех, кто перестал.

Старший наклонился. Потянул из глубины сосуда – что-то тягучее, тёплое, почти живое. Как мёд, но с запахом старого одеяла, пропитанного слезами.

– Это – наша боль, – сказал он. – Мы не можем больше нести её сами. Она стала тяжелее земли. Тяжелее памяти. Тяжелее смерти.

Он протянул сосуд Игорю. – Возьми. И пусть твоя тишина станет нашей песней.

Игорь не взял. Он посмотрел на сосуд. И в нём – отразилось всё: – Его мать, сидящая на полу, сжимая детскую игрушку, которую она купила за день до того, как умерла от «простуды», но на самом деле – от того, что никто не заметил, как она перестала дышать. – Его отец, с гитарой в руках, поющий в полной темноте, потому что боялся, что, если заговорит – его услышат. – Его жена, которая ушла, оставив только ботинки. Не потому, что любила другого. А потому что перестала слышать его голос. – И всех остальных: тех, кто забыл, как смеяться; тех, кто стал немым после того, как узнал правду; тех, кто ходил по деревне, и каждый раз, когда кто-то поворачивался – они видели, что у них на лице – ничего нет.

Игорь замер. Он не плакал. Он не кричал. Он просто понял: это не предложение. Это приглашение в ад – без огня, без демонов, только с тишиной, которая не даёт умереть.

Он взял сосуд. И выпил.

Это не было вкусно. Это не было горько. Это было – как если бы ты попробовал собственное имя.