Все жанры Все авторы
Листки из рукописи скитающегося софиста - Аполлон Григорьев

Листки из рукописи скитающегося софиста

Страниц

15

Год

1980

"Руки мои горячи – а мое сердце, наоборот, испытывает холод. Есть размышления, которые делают меня старым и молодым одновременно. В настоящем времени я ловлю только отдаленные моменты духовной жизни, которая уже далеко покинула меня. Все эмоции, которые я испытываю, я уже пережил давным-давно в мире сновидений, воображения. Все это я хорошо знаю наизусть – и вот почему становится скучно. Измученный лихорадочной жизнью снов, я вношу в свою реальность лишь усталость и скуку..."

Мы, люди, часто ощущаем противоречия внутри себя, когда наши внешние действия не отражают наши истинные чувства. Я ощущаю, что мои руки горячи - символ живости и энергии, но мое сердце остается холодным и чувствует себя отстраненным. Так бывает, что мы становимся одновременно молодыми и старыми, переживая разные темпы жизни. Сейчас я только пытаюсь пощупать мгновения духовной гармонии, которая уже так далеко ушла от меня. Все чувства, которые я испытываю, кажутся мне знакомыми, словно я их уже пережил в мире мечтаний и фантазий. Этот навык распространяется на все ситуации в моей жизни, и, к сожалению, это начинает становиться скучным. Как будто я устал от настолько страстной жизни, которую я веду в моих снах, и теперь я просто приношу в реальный мир утомление и беспричинную скуку...

Читать бесплатно онлайн Листки из рукописи скитающегося софиста - Аполлон Григорьев

XX

Я вышел из дому в шесть часов и уж конечно не с тем намерением, чтобы прямо явиться туда: избави боже! Взял извозчика и отправился в Знаменский переулок[1]… … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … … «Руки ваши горячи – а сердце холодно». Да! может быть, это и правда: молод и стар в одно и то же время, моею теперешнею жизнию я догоняю только жизнь духа, которая ушла уже далеко, далеко. Все что я ни чувствую – я уже все это перечувствовал давно жизнью снов, жизнью воображения. Все это я знаю наизусть – и вот что скучно. Измученный лихорадочною жизнию снов, я приношу в жизнь действительную одно утомление и скуку.

В половине девятого я был там. Первый вопрос Нины:[2] «Вы одни?»… Меня обдало холодом, страшным холодом. Я солгал, разумеется, сказавши, что заезжал к Кав‹елин›у и что он нынче быть никак не может; я не сделал этого – но отчего? Неужели от мелкой ревности? а ведь почти так, если не хуже. Ее вопрос сделал меня глупым на целый вечер… Если я ошибся? если я для нее то же, что Кав‹ели›н? Если это страдание, эта болезнь внутренняя, которая грызет ее, – не мое создание?… Но тогда к чему же все наши странные разговоры, в которых недоставало только ясно сказанного слова признания? Faut-il que je sois dupe?…

Наехало много народу, – весь почти этот круг, которому я так страшно чужд, в котором так возмутительно ложно мое положение. Что общего между ними и мною? Все общее основано на обмане, на ожидании от меня чего-то в их роде… Боже мой! кто бы заставил меня выносить это положение клиентства, если бы, подвергаясь всевозможному нравственному унижению, я не надеялся на несколько минут разговора с нею?… Еще одно: зачем дано мне видеть все это, зачем во мне нет suffisance?[3]… Я сам знаю, что я становлюсь невыносим моей хандрою, моей гордой неловкостью, всем, всем. – Vous êtes bien triste aujourd'hui,[4] – заметила мне Лидия.[5] «Comme à l'ordmaire»…[6]

Приехал Щепин[7] – и начался музыкальный вечер, т. е. Нина, бледная и расстроенная, села за климперкастен,[8] а Щепин со скрипкой поместился подле нее. Мне это было невыносимо смешно и досадно, досадно на всю эту комедию, в которой такое искреннее участие принимали Матушка[9] и Никита,[10] – досадно на нее, что в ней есть жалкое самолюбие, досадно на себя за то, что мне досадно. Я стал [против нее] у печки и смотрел на нее прямо, с самою злою иронией. Лидия подошла ко мне и попросила перейти на другое место; я стал у двери. Началось: интродукция дуэта Осборна и Берио прошла благополучно, но в вариациях она сбилась. Я не мог удержаться от невольной улыбки, которую мать, кажется, заметила, к несчастию, – да и в самом деле, это было не только невыносимо, но даже неприлично… Когда она кончила – и совершенно смущенная ушла в другую комнату, мне было нисколько не жаль ее. Потом она воротилась, и я начал смеяться над ее смущением: Non! се n'est pas de pareils triumphes qu'il Vous faut… Laissez les à m-lle Aslanovitsch…[11] Все остальное время вечера прошло благополучно. Только за ужином мне было по обыкновению гадко и неловко до невозможности: я сидел подле Никиты Ивановича и должен был рассуждать о чем-то – когда мне, право, было не до рассуждений, – когда мне было все гадко и ненавистно, кроме этой женщины, которую люблю я страстью бешеной собаки. Дядя

Вам может понравиться: