Золотой идол

Москва затихала, окутанная безлунной ночью, а в квартире актера Ю.Б. горел лишь торшер с абажуром, изжеванным по краям, словно кто-то долго и методично его пробовал на вкус. От экрана телевизора исходило синеватое свечение, похожее на отблеск аквариума в темной комнате. Шла трансляция церемонии «Оскар». Пальцы Ю.Б. ритмично постукивали по подлокотнику кресла – один, два, три – повторяющийся цикл, подобный шаманскому ритуалу отвода беды.

Ю.Б. наблюдал, как золотые мужички переходят из рук в руки под вспышки фотокамер, чувствуя во рту привкус гнилых яблок – кислый, вяжущий комок зависти, который невозможно ни проглотить, ни выплюнуть. Внутри черепной коробки словно запустили механическую мышь, которая металась от стенки к стенке: «Это просто американский междусобойчик», «Им наплевать на настоящее искусство», «Но почему я так хочу эту чёртову статуэтку?»

Он резко нажал на пульт. Экран погас, но темный прямоугольник продолжал светиться призрачным контуром, словно выжженное пятно на сетчатке. Поднявшись, Ю.Б. прошел по комнате, ступая на определенные доски, которые не скрипели – детская привычка, сохранившаяся с театрального общежития, где сосед снизу колотил по батарее при каждом шаге. На полке поблескивали отечественные награды – «Ника» с неестественно вывернутыми крыльями, «Золотой орел» с облупившимся краем постамента. Ю.Б. провел пальцем по крылу одной из наград, собирая пыль, скатал ее в шарик и растер между пальцами.

«Ника хранится в коробке из-под обуви, а «Оскар» – в специальной витрине с подсветкой», – мелькнуло в голове. Именно такую витрину он видел в доме американского режиссера, куда его приглашали на ужин после фестиваля. Хозяин, забыв о собственной статуэтке, долго расспрашивал о России, употребляя словосочетание «ваша самобытность» с таким выражением, будто говорил о неизлечимой болезни, которой можно только сочувствовать.

Где-то за стеной сосед включил дрель. В воскресенье. В час ночи. Обычно Ю.Б. стучал по батарее обратным концом швабры, но сегодня звук казался уместным – металлический скрежет ввинчивался в мозг, заглушая бесконечный диалог с самим собой.

Ю.Б. остановился перед старинным зеркалом в потрескавшейся деревянной раме, доставшимся от бабушки. По краям стекло покрылось слепыми пятнами – ртуть отслаивалась, создавая эффект рваной, изъеденной плесенью карты. Он вгляделся в свое отражение: щетина, набрякшие мешки под глазами, взгляд, напоминающий взгляд пойманной в банку осы – металл, бьющийся о стекло.

Ю.Б. резко провел рукой по лицу, будто стирая невидимую паутину, и тут заметил странность: рука в отражении двигалась чуть медленнее, создавая эффект запаздывания, как при плохой синхронизации звука с изображением. Ю.Б. моргнул, и зеркальная поверхность подернулась рябью, словно стояла не в раме, а в камышах осеннего пруда.

Когда рябь улеглась, из зеркала на него смотрел человек в черном сюртуке – коренастый, с вьющимися волосами и баками, с лицом, на котором досада и насмешка смешались в причудливой гримасе.

– Чего уставился? Будто привидение увидел, – произнес Пушкин голосом, в котором ожидаемая велеречивость сменилась хрипловатым, чуть надтреснутым тембром с легким южным акцентом. – Или ты думал, я должен говорить пятистопным ямбом?