Сашка

Росточка Саня небольшого, от силы метр шестьдесят наберется, а лицом как та красна девица, белый да круглолицый и прошлым летом в военкомате, когда он, как и все парни с их улицы пришел записаться добровольцем, его сперва с острыми шуточками забраковали:

–Куда, пацан?! Та тебя ж… Винтовка со штыком тебя на голову выше!

Однако, уже через месяц, едва он устроился на работу в паровозном депо, сами уже повестку и прислали.

И тот же военком, почерневший от недосыпа, с суровой усмешкой пробурчал:

–Черт с тобой! Дело ж там, на фронте, не в росте. А в сноровке. Иди, воюй, боец!

В учебной роте старшина, распекая последними словами тех, кто присылает таких недомерков, с трудом раздобыл для него сапоги тридцать восьмого размера:

–Да ить!.. Для пионеров же кирзачи пока не шьют! А для бойца Красной Армии… Ну не предусмотрен твой… Полу-детский размер!

Когда же попал он в стрелковую роту уже на передовой, тутошний старшина, мужик бывалый, основательный, лет сорока с гаком, окинул его любопытным и оценивающим крестьянским взглядом и сказал сердито:

–Ты че, прям с пятого класса? Ты… Че делать-то умеешь?

Сашка виновато потупил голову и уже хотел было смолчать, да вдруг само собой с языка соскочило:

–На гармошке играю… В-вот. На баяне то ж… Могу. Врезать!!

Бойцы тут же и рты поразинули, а старшина, тут же подобрев лицом, пригладил свои пышные буденновские усищи и просветлел:

–Вр-р-резать?! По-нашему? От и добре! Будем мы теперя с музыкой войну эту ломать. А н-струмент я, брат, тебе раздобуду!

И ведь раздобыл!

Принес родную, почти новехонькую, по-мирному расписанную ляпатыми цветами «саратовку»:

–На, Александр, пользуйся. Дарю!

Шутошное ли дело – гармонист свой в роте, да еще и на «передке»? В сырых вонючих окопах под заунывный вой морозного ветра или шум тягучего холодного дождика, на привале каком – взгрустнется иному бойцу, занудит, затоскует его душа по далекому дому, родной жинке, по деткам малым, да так занудит, что и жить уже не в моготу ему!

И мысли всякие нехорошие лезут и лезут, как ты их ни отгоняй.

А тут вдруг растянет Сашка, то же, с тоски, свои меха, ударит по певчим, пройдется пальцами по басам – и все! Затянет иную песню, нестройно подхватят ее хлопцы…

Так Саня в своей стрелковой роте с той поры совсем другим стал человеком. Уважаемым стал человеком. В блиндаже или землянке там какой всегда давали ему место посуше, что б, значит, инструмент его не размокся. После бомбежки или артналета, едва придя в себя, спрашивали, а цел ли там Санька и его гармошка?

А уж как он полюбил свою «трехрядку»… Удивительный попался инструмент. Голосистая, как соловушка на зорьке, податливая, легкая и сама по себе небольшая, как на вроде для подростка. Что Сашку и надо!

Полк уже почти два месяца стоял в обороне.

…– А брательник-то наш… Опосля того, как она, курва, сбежала с ухажером-то… Запил! А то никогда не пил и в рот не брал! Сильный был, весь в деда нашего. А дед с Турецкой войны вернулся с двумя крестами, вот как! Не пил, братка-то наш… А то – запил. Пропадать стал. На сутки, трое, неделю. И уговаривали и… Так пьяным под состав и попал, брательник-то наш. Зимой, под Рождество.

– Да-а… Жисть, она… кого хошь обломает, – старшина, кряжистый, сухопарый, с длинными отвислыми усищами на красноватом лице, со вздохом потянулся рукой в сидор, пошарил там и достал немецкую губную гармошку: