Любовь перевернет страницу

– Мне кажется, я влюбилась в Германа. Прости, Ян, – сказала Вера, моя жена.

Ее теплый голос ветром подхватил листы, исписанные нашими же руками за годы долгой совместной жизни. Они шумно упали на пол, перемешались между собой. Затем все стихло. Эта внезапная тишина сдавила мои барабанные перепонки, и я робко облизнул пересохшие губы.

Так оборвался мой привычный мир – всего пара слов, но и их было достаточно. Я вслушался в сказанную Верой фразу, отчетливо зазвучавшую на этот раз уже у меня в голове, пытаясь разобрать ее смысл. Вера и правда произнесла это, или мне послышалось? Это как, когда глубоко в руку вонзаются острые осколки семейной хрустальной вазы, доставшейся от людей, чьи лица ты видел только на выцветших фотографиях – даже боли, пронизывающей пальцы, не достаточно, чтобы поверить, что древнего свидетеля твоей родословной уже никогда не собрать воедино. Это как, когда падая в глубокий колодец морозным уже потемневшим днем, всматриваешься в круг света, кажущийся яркой вспышкой по сравнению с мраком внизу – изо всех сил тянешься к нему, всем телом стремишься в противоположную падению сторону, пытаясь побороть известные законы физики, но только попросту сжимаешь воздух успевшими оледенеть то ли от холода, то ли от страха, ладонями. Это как, когда… Нет, наверное, хуже.

Так оборвался мой привычный мир. Очередная страница была исписана лишь наполовину, мои кисти дрогнули, потому что жизнь, как мне тогда показалось, у меня закончилась в тот обычный первый июньский субботний день – в двадцать семь лет, в небольшой квартире, не в самом престижном районе потеплевшего Санкт-Петербурга, когда моя жена, самый близкий человек в мире и по совместительству единственный друг, неожиданно призналась мне в том, что испытывает чувства к другому мужчине. Та страница проскользнула в темную узкую щель, в которую ни моя рука, ни рука Веры не смогли бы пролезть, я все еще сжимал карандаш, но что толку – писать больше было не на чем.

Я сидел на новом желтом диване, оттопыренные ножки которого еще пахли свежей сосной, укрывшись с головой одеялом. Передо мной дергался курсор – я уставился на яркий монитор ноутбука. На его клавиши мне с трудом в то утро удавалось нажимать, чтобы продолжить писать детский рассказ, уже давно скучавший на полках моего воображения.

Чуть тронутый черными символами белый лист расплылся – слезы заспешили по моим щекам. Я зажмурился и задержал дыхание – мое сердце и так стучало слишком громко, выдавая Вере мое присутствие – бум, бум, бум – а мне так хотелось просто исчезнуть из реальности, в который я оказался.

Пару дней назад мы с Верой по-крупному поругались и почти перестали разговаривать друг с другом. Вера – человек спокойный и рассудительный, я же – напротив, вспыльчивый и очень импульсивный. В силу своего не умеющего держать себя в руках характера, с трудом выдержав испытание молчанием в несколько дней, я вырвал из блокнота клочок бумаги и накатал скорым почерком своей жене длиннющее письмо. В этом порыве слов, смешанном с чередой разыгравшихся чувств, я рассказал, как мне обидно, что Вера особенно смотрит на Германа, как мне неприятно, когда она смеется над его шутками, как мне странно, что она ранними утрами перед работой перебрасывается с ним желтым мячом на теннисном корте и поздними вечерами склоняется над плотными листами совместных рабочих проектов.