Глазами ящерицы. Дневник чтения одной несуществующей книги

Это история чтения двадцати одного стихотворения Михаила Айзенберга. Я получил эти стихи от него осенью 2014 года. Они были написаны весной и летом того же года и собраны им в одно письмо.

Хотя позднее эти стихотворения были опубликованы в ином порядке и в составе разных сборников, я отношусь к той подборке как к самостоятельной маленькой книге. И видел эту книгу как единое произведение, как роман, действие которого развивается от главы к главе. Поэтому я читал тексты по порядку, один за другим, запрещая себе возвращаться назад и забегать вперед.

Я читал эти стихотворения шесть лет, не как филолог, а скорее наоборот – как влюбленный дилетант: так, как когда-то в детстве мы читали стихи с папой, рассказывая друг другу, что в них происходит, стараясь понять, как они устроены и что они делают с нами. Это совместное чтение часто превращалось в разговор обо всем на свете. Папе я и посвящаю эти записи – как продолжение того давно начавшегося разговора.

Что ты слышишь? Что видишь? Слышу речь с резкими сменами темпа, фразы, произнесенные с разной громкостью. Вижу, как входит человек и говорит: снимок не удалось проявить, что на нем, мы не можем знать. Затем неожиданно поворачивается ко мне: а кто мы такие, кто же мы такие, я вас спрашиваю?! И наконец, уже спокойно: посмотрите на ящерицу на солнечной стороне.

Надо прочитать стихотворение вслух. Тогда отчетливее слышно, что вторая строфа говорит на другом дыхании. «Кто же мы» я произношу громче, чем другие слова в стихотворении.

Поэт Юлий Гуголев назвал это «эффектом». Намеренная яркость, фраза, сказанная едва ли не с апломбом, – редкость для поэзии М.А. Его стихотворения предпочитают негромкую интонацию, склонны к деликатности и даже смирению. Я имею в виду простую вещь: есть стихи, которым очень хочется, чтобы их обязательно услышали и даже полюбили, для этого они используют самые эффектные поэтические приемы и ими сразу пробивают меня. Есть другие стихотворения, которым не важно это. У любого поэта, конечно, есть и те и другие, но у одного больше первых, а у другого вторых. У М.А. вторых больше.

«Кто же мы» я читаю немного восклицая, эти три слова словно увеличивают громкость стихотворения на длительность одной строфы. Благодаря этому слышу: это обо мне. Это мой вопрос. Вернее, у меня есть такой же вопрос. Это я не знаю, кто я. И это я ничего не знаю о мире. Возможно, поэтому я здесь: стихотворение, даже если оно о снимке или ящерице, оно всегда обо мне, о нас.

«Снимок» – частое слово в словаре М.А. Я особенно люблю этот – из стихотворения 1982 года:

Снимок появляется при попытке запечатлеть окружающий мир, сохранить момент перед его исчезновением или восстановить давно исчезнувший. Этот момент и ценен своей обреченностью. Мир всякий раз нов. Рассказывающий о нем переоткрывает или даже первооткрывает его: видит его в первый и в последний раз. А в «Просвеченных облаках…», стихотворении М.А. 2007 года, на рентгеновском снимке облаков проявлялась ангельская схватка. Снимок, не попавший в проявитель, тоже что-то проявляет, становится входным билетом в сложную для объяснения реальность. Такую, где у явлений нет названий.