49 дней с родными душами

День 1

27 января, воскресенье

В нашей виртуальной жизни, где все сбывшееся скромно притулилось на обочине, оттесненное туда несбывшимся, но настойчивым, хорошо вымышленным и ярко нафантазированным, что остается от меня самого, раскатанного, раздерганного на клочки собственным воображением? Если б не белые листы да снующий по ним шарик, – то, что способно укротить, хотя б немного природнить несбывшееся, где б я сейчас был и что б со мной стало? Возможно, впал бы в какой-нибудь род безумия, чувствовал себя запертым в клетке со своими хищными фантазиями, как их жертва. Теперь же могу вообразить себя даже и укротителем, поигрывающим бичом. Но скорей всего жил бы как живу, даже слаще и вернее чувствуя жизнь без посредства шуршащей бумаги, множащей и так разросшуюся виртуальность. Короче, был бы как большинство других. Это ведь детская или, там, юношеская гордыня, воображать собственную уникальность. Людские фантазии не столь уж неисчерпаемы, и вымыслы наши все вторят друг другу. Всяк вымышляет себя, кто на бумаге, кто красками, кто звуками, кто мечтаньями. И всяк – персонаж собой же сочиненного романа. Вот и я таков же, – кажусь себе иногда нецельным и бледноватым, разбросанным по листам своих сочинений. Я, как и все – совокупность виртуалов, а из множества плоских изображений трудно слагается объем. Сейчас дух переведу и что-нибудь скажу дальше.

Так вот, исписанные листы, они и собирают себя, они и усугубляют нецельность. Есть нечто монструозное в подобном саморасчленении. Страшней, должно быть, изрубленного человеческого тела, разъятая человеческая душа. А еще представить себе, как все виртуальные монстры восстанут разом, разбуженные ангельскими трубами. И вот такая вереница душевных уродов потянется к Божьему Престолу. А до того, найдут ли они покой со смертью человеческого тела. Возможно ль убить виртуал или человеческую фантазию? Я так представляю, что ее порожденья не уходят ввысь, а стелятся по земле, как пар над свежей могилой. Какой печальный зачин, какие кошмарные виденья. Случайный читатель, отбрось мою писанину. У тебя и своих забот хватает. Впрочем, от своих видений ужаса ты все равно не избавлен, а пространство наших фантазий, как я уж успел напомнить, не беспредельно. И страхи наши сходны, и самые интимнейшие сны – достоянье всех. А я вовсе не стремлюсь себя и других пугать ужасом. Просто навеял легкую тоску слякотный зимний день. А вообще-то, поверь, я человек не унылый. И если и оборачиваюсь к родным могилам, то не с безысходной грустью, и уж вовсе не с мазохистским сладострастием. Может быть именно там источник моего постоянного оптимизма. Ведь, где беда, там и восторг. Это уж не я выдумал. Погодите, дух переведу и постараюсь сказать что-то более радостное.

Должен признать, что фантазия у меня не бог весть какая. Никогда не умел написать о других. Наверно все ж не из равнодушия, а оттого что чем дольше живу, тем меньше вижу отличья себя от других. Может, хотел бы уединиться в какой-нибудь башне из слоновой иль человечьей кости, но ко мне приходят чужие сны. И как они похожи на мои собственные. Так что пишу о себе, а выходит – о многих. Попытался б о многих, вышло б о себе. Но вот наплодил я немало персонажей, и теперь задумался – какой из них наибольше я. Все они мерцают, подмигивают, и не выдают себя, то есть меня. Может, из них больше я именно те, что выписаны с большим напряжением, а не с большей подробностью. Скорей уклончивые, чем внешне достоверные. А тот самый, который вовсе недостоверен и к тому ж словно сочится тревогой, вот тот и подлинней всех. Вглядеться в смерть и в себя самого столь же, должно быть, трудно, как впрямую взглянуть на солнечный диск. В подлиннейшее, думаю, стоит вглядываться через перевернутый бинокль, когда ближнее отдаляется, только так делаясь доступным взгляду. Впрочем, с годами развивается дальнозоркость. Я вот недавно обновил первые в своей жизни очки. Теперь меня родное и ближайшее меньше пугает, оно расплывается, его и не разглядишь. Теперь не чураешься ближнего, зато совсем рядом кажутся родные могилы. Проходит вечный испуг перед прошлым. Будущего я, кажется, никогда не страшился, – ведь вечный оптимист. Разве что мучило навязчивое опасение, что прошлое вдруг да окажется впереди.