Куда глаза не глядели

Ну вот, Прекрасный Принц таки женился, а жизнь на этом не кончилась. Скорей уж наоборот: жизни в нём стало больше, гораздо больше – так что он даже слегка раздался в щеках.

Одна лишь единственная загогулина выделялась на фоне переполнявшего его счастья: та же самая любовь, благодаря которой изнеженный юноша наконец-то почувствовал себя настоящим мужиком (разумеется, в смысле принадлежности не к низшему сословию, но к древнему и славному мужскому роду), теперь изводила его комплексом неполноценности.

Мало того, что его избранница славилась, помимо своеобразной, но бесспорной красоты, ещё и умением метко стрелять, виртуозно фехтовать и держаться в седле. Так она ещё и сумела, в бытность свою принцессой, найти этим своим навыкам достойное применение, совершив пару подвигов – пусть не слишком эпических, зато высоко оцененных подданными. Прекрасный Принц же, вернее, теперь уже просто король Пеон II, ничем таким похвалиться не мог. И сколько бы супруга не уверяла, что в её глазах он – самый разгеройский герой, ему самому этого было недостаточно.

Раньше, когда Пеон не видел ничего прекрасного ни в себе, ни в окружающих, два мира, – тот, в котором действовали герои любимых книг во главе с отважным сэром Дубиной по прозвищу Молот Справедливости и этот, в котором приходилось жить, – существовали не пересекаясь, каждый сам по себе. Теперь же, убедившись, что идеал вовсе не обязан быть абстракцией, он с каждым днём всё острее чувствовал диссонанс между тем, кем себя считал, и тем, кем хотел бы себя видеть.

Из такой ситуации известно всего три выхода: запить, нанести визит психоаналитику или же, наконец, взять да и совершить какой-нибудь настоящий подвиг.

Первый вариант был для Пеона неприемлем по причинам чуть ли не физиологическим. Что до психоаналитиков, то они в Призаморье, конечно, водились, да только и слава за ними водилась такая, что лишь самые отчаявшиеся головы совались в мрачные лабиринты Подсознанья. Там у них, по слухам, отбирали всё, что накопилось в душе, оставляя лишь два непреодолимых стремления: к размножению и к смерти. «Нет уж, – рассуждал Пеон бессонными ночами, – лучше уж к монстру в пасть с копьём наперевес! Хотя… проще и быстрее – но ничуть не лучше: много ли насражаешь, будучи от рождения и по воспитанию утончённым хлюпиком? Способности к изящным искусствам, приятная внешность, хорошие манеры – все эти мнимые достоинства ничего не значат пред мордой даже не особо крупного великана…».

На что же полагаться тому, кому недостаёт ни решимости, ни силы, ни хотя бы хитрости? Только на удачу. Вот и нашему герою только и оставалось, что прибегнуть к последнему, специфически сказочному средству, а именно – отправиться куда глаза глядят. Что он, в конце концов, и сделал. Почти что в точном соответствии с традицией, то есть не то, чтобы именно на рассвете, но всё-таки с утра. А также налегке, в одиночку, инкогнито и никому не сказавшись (но оставив записку) – так что только старая кухарка, насыпавшая свежеиспечённому искателю приключений полную котомку пирожков, да конюх, да стража у ворот… а больше никто и не узнал об его отбытии до самого завтрака.

Пеон любил свою столицу и был уверен, что она отвечает ему взаимностью. Всякий раз, как ему случалось надолго покидать Залужанск, город прощался с ним, а по возвращении встречал. Вовсе не праздничными толпами с цветами и транспарантами, хотя, конечно, и не без этого. Горожане приветствовали его по-своему, город – по-своему: неслышно, незримо и невыразимо на словах, но оттого не менее отчётливо. Молодой король не утратил дар слышать его голос потому, что не успел ещё выучиться той особой форме любви к родине, при которой граждане представляются важной, но, в общем, необязательной частью неодушевлённого пейзажа. Наоборот: лавки, храмы и подворотни были для него таким же живым существом, как ремесленники, нищие на паперти и бродячие собаки.