Я стою на краю людной площади, где палачи зажигают костры. Двое в рабочих темно-красных плащах и обугленных кожаных перчатках как раз обходят узкие деревянные помосты, подняв горящие факелы. На помостах четыре ведьмы и три колдуна, прикованные к столбам, их ноги завалены хворостом. Они смотрят на толпу, и на лицах написана решимость. Что они такого натворили, понятия не имею – не я их брала. Но точно знаю, что прощения просить они не станут. Не будет ни мольбы о милости в последнюю минуту, ни клятв раскаяния на ступенях эшафота. И когда палачи поднесут факелы к хворосту и первые языки пламени взлетят в свинцовое небо, преступники не издадут ни звука. Раньше бывало иначе, но чем сильнее разгорается бунт реформистов, тем упорнее становятся они сами. Точно так же не важно, что именно они совершили. Какую использовали магию: заклятия, фамилиаров, зелья, травы, – все это теперь вне закона. Да, были времена, когда такое терпели и даже поощряли. Магия тогда казалась полезной. А потом пришла чума. Магией вызванная и магией же распространяемая, она чуть не уничтожила нас. Колдунов предупреждали, просили, требовали оставить свою возню, но они игнорировали все увещевания. И вот теперь, на грязной площади под грязным небом, мы кладем этому конец.
Справа, футах в двадцати от меня стоит Калеб. Он внимательно смотрит в огонь, синие глаза прищурены, лоб слегка наморщен. По его лицу никогда не скажешь, грустит он, скучает, веселится или играет сам с собой в крестики-нолики. Даже мне не угадать, о чем он думает, а уж я-то его знаю дольше всех.
Но скоро, еще до того как в толпе начнутся протесты, он начнет действовать.
Я уже слышу смутное бормотание, шарканье подошв, время от времени вскрикивает кто-то из родственников. Люди поднимают дубины, замахиваются камнями. Сейчас их сдерживает уважение к казнимым, но когда тех не станет, в ход пойдет сила. Против палачей, против охраны, выстроенной вдоль улицы, против всякого, поддерживающего правосудие, что вершится сейчас. Да, люди боятся магии. Но последствия ее преследования пугают их еще больше. И наконец Калеб осторожно подергивает себя за светло-русую прядь, медленно опускает руку в карман.
Время!
Я дошла уже до середины площади, когда раздается крик. Меня толкают в спину, потом еще раз, я налетаю на человека впереди.
– Смотри, куда прешь! – Он резко оборачивается, лицо красное от гнева, но тут же бледнеет, как только видит меня. – Простите, мисс. Я вас не видел, и… – Он замолкает, всматривается в меня пристальнее. – Да вы же еще совсем ребенок. Нечего вам тут делать, идите домой. Вам всего этого видеть не нужно.
Я киваю и отступаю. Кое в чем он прав: мне ничего этого видеть не нужно. И быть сейчас нужно не здесь.
Иду за Калебом, сперва по широкой мощеной улице, потом через Развалины – лабиринт узких переулков, залитых жидкой грязью и обрамленных рядами низких темных бревенчатых домов с остроконечными крышами, погрузившими улицу почти в непроглядную темноту. Мы быстро проносимся по улочкам со смешными названиями: Коровий проезд, Фазаний двор, Гусиный переулок, – оставшимися еще с тех пор, когда на площадь возле Тайберна пригоняли скот.
