Заметки о чаепитии и землетрясениях. Избранная проза

Портрет Л. Богданова работы Г. Неменовой. Литография. 1960-е.

Из собрания К. Козырева.

Минуло лето в сухом саду, с его цветением денег. Осеннее пальто заслоняет большую часть сухого сада. Нам просто не видно, что там еще высохло или увяло, или опало. Что все лето и весну падало, то сейчас опадает. Все чаще плесневеет чай, оставляемый на два-три дня. Осыпается побелка, даже кусками отваливается штукатурка. На полу грязь – осенняя, подразумевается. Вечная, сказать проще. И сейчас светит солнце – последнее, сентябрьское, что же изменилось по сравнению с весной? Весной его брызги долетали и сюда. Сейчас только тепло доходит до меня.

Леон Богданов

Я видел Л. Богданова один-единственный раз. Не спорю, кто-то может утверждать, что это был ноябрь. В самом деле, был месяц, не исключавший возможности иного года, – это было так, как действительно трудно вспомнить. Тень на лице. Летательные аппараты, канаты, акробаты, публика, тающая от сознания собственной причастности к тому, что никогда не существовало (о чем впоследствии будет скрупулезно повествовать в возможных изданиях, доказывая обратное).

Да, говорю я, никто про Леона Богданова не напишет. Никто этого не сделает даже потому, что не успеет понять, как «уложить» себя в гипсовую марлю приближения к черте, пред которой он не хотел вообще существовать, так как был дан условием в имени.

Для собственного спасения: он прибывал в исчезновении. За это меня прибьют камнями. Скажут: он всегда хотел быть, – и не доказательством ли то, что терялся на горизонте письма, под стать кролику в шляпе факира?

Он исчез задолго до факира и шляпы в сухом японском саду на подоконнике. Главным и наиболее грозным растением того сада был ветер в балконной двери.

Далее – «Козырев» (plural), – также и астроном. По-иному понимавший «время»: про-вращение, волчок, лунные landscapes. Лед – тоже форма волны. Тогда мы с Зиной играли в теннис с Сашей Козыревым, а он, также «занимаясь временем», как и все Козыревы, – то есть плазмой, – после всего, когда льет пот, случалось, говорил…

Мне все равно, кто и что говорил. Главное – успеть. Did I? Я думаю о другом, о том, как время определено в «системе» отнюдь не европейской, – с усердным постоянством создающей нескончаемые тетради в клетку, книги про то, как надо понимать что было, вольеры для уродов и бороды для ученых. И даже не о том, что лежит фигурой сыра на дне фьордов. А что, собственно, было? Ничего. «Где же искать грань между ценным и ничтожным, большим и малым – вне вещей или внутри их?» – спросил Хэбо. Я намерен сказать о времени Леона Богданова, который никогда, в силу простого величия, об этом не обмолвился. Докажи обратное.

Leon Bogdanov возник тогда, когда я меньше всего думал, что он вообще существует. Что означает: сегодня в Скандинавии, в стране, прянувшей из бездонных цветных карт и где «висельник» и «мама» совпадают в квадрате трансатлантической прорехи, я к нему возвращаюсь.

Это – как идти против ветра. Где он возникает наподобие неправильно сшитой орфографии французской словесности (и вот тут-то я попрошу не спешить), и что отнюдь не есть скрытое заимствование из Берроуза о Боулзе, но относится к баснословной поре, когда все, кроме нас, думали, что писать означает если не открывать тайну, то, в худшем случае, говорить о том, что она неизбежна. Чему, вероятно, оставалась привычка к тому, что есть «враг», «другой» или книга в клетку, или история, или есть – «Бог».