Глава 1
Саша Козлова с детства ценила красоту. Особенная тяга к прекрасному пробуждалась в маленькой Саше в те минуты, когда замечала она собственное внешнее несовершенство. Конечно, в том, чтобы заметить это самое «несовершенство» Сашеньке помогли сверстники, от общества коих ей никак было не скрыться. С самого утра ее встречали в школе возгласом «Ржавая!», после уроков нужно было спешить на танцы, где хрупкие, милые, юные создания закрепили за Сашей прозвища «Туша» и «Свиноморд» (к слову, наша героиня никогда не отличалась пышностью, но в танцевальных детских кружках, как известно, о пышности иные понятия). А коли бедной Саше приходилось оказываться во дворе, там уж и вовсе детская грубость обращалась сущей жестокостью, доходившей до низости: мальчики постарше не гнушались толкать и щипать беззащитную Сашу, дразня ее особливо за кривой рот «до ушей». Дворовые мальчишки были существа бесталанные, потому и смогли придумать лишь одно прозвище – «уродка».
И только Ромочка, один из многочисленных сыновей тети Светы, соседки, не боялся возражать им. Над ним тоже порою смеялись, из-за нищеты. Высмеивали болоньевую олимпийку, которую он никогда не сменял, да дырявые башмаки. А однажды один ловкий проныра откуда-то разузнал, что в квартире, где живет Ромочка, вовсе нет никакого ремонта помимо дешевого рыжего линолеума. Вестимо, какие волнения вызвал этот рассказ среди обидчиков. Положение Ромочки было хуже некуда, притом, что всякая поддержка отверженной Саши влекла за собой вящие издевательства. Если Сашу едва задевали, то Ромочку безжалостно били, и даже однажды, истоптав, разорвали его олимпийку, на которую мама Ромочки так долго копила с пособия. Однако он был добрый мальчик, может даже больше, чем следовало бы, и никогда не отвечал злом на зло, не роптал, себя не жалел, но жалел подругу свою, за которую снова и снова вступался, даже если прежние синяки все еще продолжали болеть…
Но что же Саша? Польстили ли ей хоть раз эти жертвы? Решительно нет. Она бы скорее выбрала самой броситься под шквал тяжелых тумаков, нежели терпеть мучительную вину за самоотверженное заступничество, которое она, как ей думалось, заслуживала менее всех на свете. Бедной девочке казалось, что куда проще со всем соглашаться, и, кроме того, она вскоре сама выучилась себя обзывать. Чуть позднее она ругала себя и за подбородок, выдающийся сильно, как ей казалось, вперед, за веснушки, коими было усыпано все ее лицо. Затем и глаза ей начали казаться будто бы разного размера, да и все собственное отражение в глазах Саши со временем словно теряло форму, расплывалось и искажалось до безобразия. Она до страсти любила смотреть на все, кроме зеркала. Особенно нравилось ей наблюдать за грацией лебедей и кошек, обожала все цветы (потому что цветы никогда не бывают дурны собой), она любовалась тем, как мягко может струиться шелк, иногда просыпалась нарочно, чтобы поглядеть на зарю. Конечно, Саша любила живопись. Ценила Россетти и Рескина, Васнецова и Сурикова, Моне и Ренуара. Модерн же ей внушал отторжение, модернизм – отвращение. Слушать она тоже весьма любила. Шум моря, пение скрипки, скромный шепот листвы и эхо в просторах необъятной природы (если, конечно, оно не вторило собственному голосу Саши), вызывали в ней трепет и восхищение. А вот что она терпеть не могла слушать, так это свое имя. Дома ее называли ласково «Шу-у-ура», всегда как бы растягивая, и от этого ей казалось, что имя ее похоже на собачье.
