– Сколько раз я тебе говорила, что ты злоупотребляешь своим рабочим положением? – спросила я лукаво.
– Тысячу, – промурчал он и дорожкой поцелуев спустился от шеи к груди, потом по животу и вниз. Придавил мои плечи одной рукой к белой простыне, другой раздвинул бёдра.
Я зажмурилась и тут же выгнулась от удовольствия – ну, как тут разговаривать?! И я опять сдалась на нежность моего победителя, вскользь подумав, что простыни в России ничем не отличаются от американских. Особенно когда всё вокруг окутано запахом наших тел. Почти всё… Мне вдруг стало не комфортно, и я повернула голову к дверям, лёжа поперёк на кровати.
В дверях стояла женщина. Наверное, модель. Высокая, стройная, идеальная с каштановыми волосами до плеч, в тёмно-синем пальто поверх узкого платья и массой украшений. Она была зла, как чёрт.
– Джек… – я выставила руки, опешив.
Он ничего не понял и повернул голову вслед за моим ошалевшим взглядом. Побледнел и сказал:
– Это не то, что ты думаешь…
* * *
Я сглотнула. А начиналось всё так хорошо!
Ещё вчера я, Саша Лозанина, двадцать три с половиной года, переводчик, ростом полтора метра и худенькая, как балерина, жила на окраине южнороссийского города, а сегодня утром оказалась на Манхэттене, и первое ощущение было словно мне арбуз уронили на голову – бац, и звёздочки! Особенно когда я задрала голову к небу, а там сплошные здания – направо, налево, прямо! Всех оттенков коричневого. И узкие полоски ноябрьского неба, в которые упираются лбами небоскрёбы. Сразу стало понятно, почему их так назвали – кажется, что дома подпирают облака, делят пространство, выпирают стены вперёд, словно грудь колесом, и кричат наперебой, как брокеры на бирже. А ты чувствуешь себя маленькой-маленькой.
Мой любимый мужчина Джек Рэндалл, сияющий и важный, как именинный торт, показывал мне то на одно, то на другое с таким видом, будто сам всё тут построил, а не какие-то там Трампы или Рокфеллеры.
Конечно, Джек везде умел почувствовать себя, как в своей тарелке, но в Нью-Йорке он, высоченный, загорелый, красивый, с тёмными, коротко остриженными, чуть вьющимися волосами, был в самом центре этой тарелки – сырный шарик в мягком сливочном масле. И горячий, как бутерброд из духовки.
Я же наоборот – головокружительно растерялась. Город под названием «Большое Яблоко» придавил меня мгновенно и размазал. Особенно Даунтаун – там, где Таймс-сквер. Билборды на зданиях, словно телевизоры, которые не переключишь с назойливой рекламы. Пестрят, мелькают, зазывают. Люди, отбойные молотки, стройки. Машины сигналят, гудят и толкутся. Да уж, какие тут соловьи?!
– Ты живёшь в пригороде? – спросила я своего любимого пуэрториканца, надеясь на положенную порцию тишины.
– Нет, что ты! В Мидтауне, почти в самом центре Манхэттена, – радостно заявил Джек. – Смотри, мы проезжаем Бродвей. Правда, красиво?
– Правда, – ответила я, думая, что если нам в спальню будет светить вот такой билборд со спортсменами, мне не заснуть никогда.
Мы снова повернули, и очередная улица показалась мне узкой. Всё из-за растущих вверх бесчисленных этажей, так-то в ней было три полосы одностороннего движения, плюс ещё одна для парковки. А издалека глянешь – телега не проедет. Как говорится, жизнь познаётся в масштабе. Такси избавилось от пробок и промчало нас по «небоскрёбному» переулку. Здания тут были из современных – уже не коричневые, кофейные и шоколадные, а сплошное стекло, отражающее небо и тучи.
