На птичьих правах

«Пишущий стихотворение пишет его потому, что язык ему подсказывает или просто диктует следующую строчку. Начиная стихотворение, поэт, как правило, не знает, чем оно кончится, и порой оказывается очень удивлен тем, что получилось, ибо часто получается лучше, чем он предполагал, часто мысль его заходит дальше, чем он рассчитывал. Это и есть тот момент, когда будущее языка вмешивается в его настоящее. Существуют, как мы знаем, три метода познания: аналитический, интуитивный и метод, которым пользовались библейские пророки – посредством откровения. Отличие поэзии от прочих форм литературы в том, что она пользуется сразу всеми тремя (тяготея преимущественно ко второму и третьему), ибо все три даны в языке; и порой с помощью одного слова, одной рифмы пишущему стихотворение удается оказаться там, где до него никто не бывал, – и дальше, может быть, чем он сам бы желал.»

ИОСИФ БРОДСКИЙ

Не могла удержаться, чтобы не привести эту развернутую цитату из Нобелевской лекции Бродского. Поистине, только человек, изнутри понимающий процесс стихосложения, мог сравнить методы познания с процессами, происходящими в момент возникновения поэтического произведения. «…Интуитивный и метод, которым пользовались библейские пророки – посредством откровения». Этимология слова «стихотворение» – творение стихийного характера. Иногда – это землетрясение, разрушительное и слепое, а порой – капли весеннего дождя и восход солнца. Это зависит от степени таланта, то есть от способности поэта услышать, принять и преломить в литературную форму импульсы, получаемые им извне.

Поэзия в переводе на немецкий – die Dichtung. Но в словаре это значение обнаруживается лишь в статье под номером 2. А первым, изначальным его смыслом является слово «уплотнение». Интересно? Да, иной язык, иное восприятие мира. Уплотнение реальности, ее сгусток, ее квинтэссенция. Учившийся в Гейдельбергском университете Осип Мандельштам органично воспринял эту грань философии поэтического творчества, отсюда: «Зрелище математика, не задумываясь, возводящего в квадрат какое-нибудь десятизначное число, наполняет нас некоторым удивлением. Но слишком часто мы упускаем из виду, что поэт возводит явление в десятизначную степень, а скромная внешность произведения искусства нередко обманывает нас относительно чудовищно уплотненной реальности, которой оно обладает» («Утро акмеизма»).

Но довольно теоретизирования. Тема моего очерка – творчество поэтессы Ольги Андреевой, произведения которой открывают читателю сложный и многоцветный мир, мозаику чувств и восприятий.

Если бы мы научились видеть этот «другой» язык, мы бы увидели примерно то же, что видит, например, замечательный фотограф Инна Глик в лужах Петербурга – свой, отраженный, преломленный Петербург. Мир поэзии Ольги Андреевой – живой, населенный, говорящий с нами на своем, может быть, сначала и не совсем понятном языке. Этот мир надо познавать, разгадывать, проникать в сложность его образов, прислушиваясь к себе и к своему, уже наработанному образному ряду. Процессу понимания порой мешают «соринки» в форме несовершенной или далеко отодвинутой рифмы, но терпеливый читатель будет вознагражден. В отличие от прозы, поэзия нуждается в читателе, не столько понимающем ее на уровне контекста, сколько оказавшемся в точке совпадения вибраций. Осип Мандельштам в своем «Разговоре о Данте» призывает «слушать» сложное произведение поэта как оркестр, и тогда «…мы бы нечаянно окунулись в силовой поток, именуемый то композицией – как целое, то в частности своей – метафорой, то в уклончивости – сравнением, порождающий определения для того, чтобы они вернулись в него, обогащали его своим таяньем и, едва удостоившись первой радости становления, сейчас же теряли свое первородство…». Так, стоя перед наивно-философскими полотнами Шагала, каждый из нас видит лишь то, что на основании накопленного эстетического опыта отзывается в душе.