На полустанке
или в шумящем аэропорту,
или на белой пристани
в тумане вечернего полумрака —
где-то там меня ждут
девушка в свитере
и большая собака.
Я знаю о них,
хотя не видел их никогда.
Их нет даже в снах моих,
там только мосты и проливы.
Но я знаю —
я должен добраться туда,
где эти двое ждут меня терпеливо.
Это непросто,
ведь белый цемент снега занёс
все дороги,
и все дорожные знаки.
Но девушка стряхивает снежинки с волос,
и некоторые тают
на носу у собаки.
А от вселенского холода
лопаются рельсы и провода,
и нет ни карты, ни связи —
лишь то, что чутье подсказало.
И так страшно:
вдруг я доберусь туда —
а они уже ушли, не дождавшись, с вокзала…
Стирательная резинка времени
хочет оставить лишь снег.
Но я снова точу карандаш,
и опять выступают из мрака
мои далёкие, соскучившиеся по мне
девушка в свитере
и большая собака.
весь этот день
мне встречаются женщины
в длинных тёплых перчатках
хотя сами они
одеты легко
словно у них уже лето
и всё позади —
экзамены
отчёты в экселе
ремонт
и муж с его грушами
и мама с её звонками
всё как будто растаяло
только руки остались
по локоть в зиме
Королева изумрудов, малахитовая фея,
ты приходишь, словно кошка. Сбросив чёрные перчатки
и сиреневую шляпу, начинаешь, ворожея,
рисовать в моём окошке слякоть марта и загадки.
Туч свинцовых безответье тюлем сумерек завесишь,
набок голову наклонишь, и глазами цвета хаки
смотришь молча и спокойно. Ты меня немного бесишь.
Прелесть глупого вопроса – знаешь, где зимуют раки?
Знаешь, да? А что бывает день – и раки выползают
на гору по доброй воле, и свистят там до икоты,
до икоты и до хрипа? Ты качаешь головою.
Ты спокойна, словно море, и не веришь в анекдоты.
Ты затем и приходила: фиолетовою скукой
убедить меня в обратном, огромадить груз сомнений.
Я привык, что ты такая, и опять войдёшь без стука
ты – двоюродная осень всех хороших настроений.
Пустая платформа.
Брешь в расписании электричек.
Цок, цок, цок.
Стрелки остановившихся ног.
– У вас нет спичек?
– Нет. У меня зажигалка.
– Какая разница?
– В общем-то, да…
Щёлк.
Как икона: лицо, огонёк,
и сзади тёмная глыба неба.
– Спасибо.
– Не за что.
Цок, цок, цок.
Кошачий глаз сигареты,
вальсирующий прочь.
Знаете, какой самый белый танец?
Это
белая ночь.
Мы должны обязательно повстречаться
на углу Лобачевского и Вернадского
у прудов неопределённой формы:
я пройдусь мимо рынка с горки,
помышляя о квадратуре круга,
ну а ты после фитнес-клуба
дашь себе небольшую фору,
в остальном оставаясь честной,
постоять у пруда странной формы
где Вернадский сходится с Лобачевским,
а твой фитнес – с моей квадратурой круга.
Непонятно только, как мы узнаем друг друга.
Здравствуй, маленькая!
Как живёшь?
Я – нормальненько.
Я как дождь.
Заскучавший дождь…
Ну, а ты?
Так мила! Цветёшь,
как цветы.
Их ведь мало в краях,
где дожди.
Чао, маленькая.
Заходи!
Знаешь ли ты, как прощаются эскимосы?
Словно бы скованные по рукам и ногам
грубой одеждой – и только лишь кончик носа
тянется голым куда-то, к другим берегам.
Знаешь, я уже чувствую этот холод,
он даже злее для тех, кто побыл у огня.
Вот и твоя кухлянка, колючий ворот.
Вот мои шкуры, мешающие обнять.
Может, когда-нибудь приплывём на экватор,
сбросим всё это и… мечтай, эскимос!
Полночь в Москве. Кончается эскалатор.
Где же он, твой любопытный холодный нос?
