Адамовы письма

Послание 1

– Отец! Находясь в пространствах куда ты меня низверг, не смею обращаться к тебе с прежней простотой. Видишь, вот, стою я под небом, полным звёзд, думаю о тебе и стучит у меня в груди и трепещет нечто большое, чему ещё не придумано мною названия. Когда ты был рядом с нами, разве замечал я у себя над головой вечно голубой, сияющий небосвод, или, если ночью, чёрный, сверкающий разноцветными искрами? В своё время прозрел я вопреки твоей воле и сейчас, ужасаясь самого себя, придумываю, учусь выговаривать и запоминаю всё новые и новые странные слова. Иначе здесь нельзя – вокруг меня так много неизвестного, что не получится выжить, не нарекая именами предметы, явления и чувства. Когда-нибудь мы, ныне живущие здесь, научимся сохранять слова не только в памяти. Мы назовём это своё умение как-нибудь очень красиво, и ты, незаметно за нами наблюдая, одобришь эту великую затею. Сделаешь это к своей же выгоде, иначе как смогут, пребывающие в молчании (а оно здесь особенное), услышать тебя? Знаю, что не дождусь твоего ответа, да и все мои обращения к твоим далёким звёздам – послания весьма условные. Остаётся лишь выходить одному вот сюда, на высокий берег и обращаться к тебе так, словно ты рядом, ибо человеческая потребность говорить, похоже, оказалась спасением.

   Пошёл второй год, как перестал я понимать язык птиц и животных. Здесь их множество, но такие ласковые и дружелюбные в твоих прекрасных пределах, теперь они от меня бегут стремглав или, в лучшем случае, издалека рассматривают с удивлением. Иноземец я, что и говорить… Жена моя беременна вторым нашим ребёнком, и я не узнаю её – она чем-то очень напугана, но не говорит отчего и, озираясь, дрожит, словно от холода. А первое наше дитя – мы до сих пор его никак не назвали – очень красивый, немного странный мальчик, любит повторять за нами слова. Я хотел бы передать тебе от него привет, но это обязательно нарушит твои границы, и поэтому я, плача, умолкаю. А горькие слёзы эти оттого, что рассуждаю в себе: если ты мне отец и создатель мой, то кем же тебе приходится мой маленький сын? Знаю, не должен я столь дерзко думать, но уж коли оставил ты мне способность размышлять, то поделюсь – ещё один вопрос не даёт мне покоя. Что чувствовал ты кроме справедливого гнева, когда, изгоняя, видел меня рядом с собой в последний раз? Теперь, столько лет прожив на земле, вынеся столько страданий, знаю я как ослепляет гнев. В тот день это и тебя коснулось, да ещё в масштабах вселенских, ибо никогда не случалось прежде катастроф, и эта оказалась самая первая из тьмы последующих, и именно ты, первый из всех, ощутил её во всей полноте. А что же я? Навсегда тебя покидая, рыдал я в голос, спотыкаясь и дрожа – до того ли мне было, чтобы о чём-то думать? Но сейчас, по прошествии времени посещает меня порой странное видение и там, во сне, вспоминаю я, как грозовым облаком тяжко нависает надо мной закон, тобой утверждённый, и как страшно ощущать на себе его неотвратимое дыхание… Исход мой происходил вовсе не в тишине. Словно ожило всё вокруг, пришло в движение и закричало потому, что отторгалась от целого его часть и оставалась зиять невосполнимая лакуна, тёмная и холодная. Этот вопль – мне до сих пор непонятно, ужас в нём жил или восторг одобрения – слышится мне теперь в каждом громовом раскате, извержении вулкана и оглушающем грохоте водопада…