Сказка про Марьюшку, внучку Морозову.

Марьюшка

Жили в одном селе Вукол да Катерина. Ладная была пара – глянешь – залюбуешься. Во всём были они заодно – в трудах и веселье, в горе и радости. И росла у них дочка Марьюшка – родная кровинушка, свет в окошке.

Только в недобрую годину заболела красавица Катерина да кашлем изошла. От тоски места себе мужик найти не мог – за что ни брался, всё прахом шло. Огород бурьяном зарос, крыша прохудилась, кур хорёк потаскал, корову за недоимки староста свёл.

Остались у мужика от всего ладного хозяйства ветхая избёнка, сивая лошадёнка да собачка-хромоножка.

Год прошёл в трудах да заботах, второй голодом да холодом впереди замаячил. Вот и говорит Вукол дочери: – Нельзя в нашем крестьянском деле без женских рук. Посватаюсь-ка я к соседке, к Ефросинье Петровне, – я вдовый, она вдовая, у меня дочка малая и у неё не старше. Давно уж меня сваха теребит.

– Разве плохо мы живём, батюшка?

– А разве хорошо? – Спину гнём с утра до ночи, да всё пустые щи хлебаем.

– Чем я тебе не помощница? И рубаху отстираю, и кашу сварю, и огород прополю.

– Полно глупости городить – какой с тебя толк? Не по твоим ещё плечам хозяйство мужицкое.

– Недобрый у неё взгляд, неласковый, несладкое с такой мачехой житьё будет.

– Так жизнь она не всегда мёдом угощает, порой и полынь горькую поднесёт – давись, да похваливай.

– Говорят, будто ведьмы болотные и то добрей.

– А ты что же – ходишь по деревне да сплетни собираешь? Дом у Ефросиньи полная чаша, вот люди и бесятся от зависти. Соседские-то языки и святого дёгтем вымажут.

Всё, как я сказал, так и выйдет. Хватит нам горе мыкать – набедовались. Будут у нас на столе щи с поросятиной, будут и пироги с курятиной.

Не стал Вукол дочку слушать, сыграл свадьбу весёлую, да, бросив свою хату, к жене жить перебрался. Ну и Марьюшка с ним, новой матушке под лихую руку.

Весёлое житьё у Марьи началось – то грязной тряпкой отхлешут, то за косы отдерут. Щи в миску без попрёков не плеснут.

Нет у Ефросиньи для падчерицы добрых слов – и неблагодарная-то она, и неуважливая, и бесстыжая, и ленивая. И глядит не так, и молчит не так.

– Плохо ты дочь растил, Вукол Пантелеевич. – Уж я ли о ней не забочусь, уму-разуму не учу? Свою-то Варварушку так не холю, как Марью твою. Ей и постель помягче и кусок послаще.

Распустёха она у тебя пусторукая – то котёл перевернёт, то тесто из квашни упустит, то хлеб в печи не доглядит. А тут и вовсе удумала – дала я ей кудель льняную, велела спрясть нить тонкую, Варварушке на рубаху, так девка зловредная пряжу порвала, в кудель репья накидала, веретено за печь кинула.

Поёт-напевает Ефросинья мужу то в одно ухо, то в другое, врёт-не запнётся, а тот каждому слову верит. Сердится на дочку, вожжами выдрать грозится.

И сестрица названная от матушки не отстаёт – то гадким словом припечатает, то помоями обольёт, то с лестницы столкнёт – чем не забава?

Не выдержала как-то Марьюшка: – За что ты меня так? Разве не сёстры мы?

Фыркнула Варварушка: – Ишь, чего выдумала! Сестра мне отыскалась! – Ты спасибо скажи, что тебя, нищебродку, за один с собой стол сажаем, хлеб-соль с нами есть дозволяем.

Год так прошёл, за ним другой, третий, – стала Марьюшка в возраст входить. Стали на неё парни заглядываться. Хоть кулёмой её наряди, хоть до бровей сажей мажь, а краса её нежная всё одно видна.