В слепой темноте

В пустоте рифм нет,

Нет стойких чернил,

В ней даже свет

Погас без причин.

Темнотой я дышу

И давним запахом слез,

Остывших на холодном полу

Между пальцами ног.

8 апреля 2020 года.

Среда.

Тихий стук капель дождя за окном. Маленькие ручейки медленно стекают вниз по тонкому стеклу, образуя мокрые лужицы на наружном подоконнике из белого грубого камня. Постепенно сгущаются вечерние сумерки, а луна в перигее, светит особенно ярко. Его жемчужный свет мягкой дорожкой ложится на пол и едва касается слабыми щупальцами приоткрытой двери, ведущей в пустые темные коридоры... Ночное небо сегодня обильно украшено россыпью мелких светил. Как красива природа в ночное время, и как печально, что её частенько не замечают. А ведь стоит лишь поднять ввысь глаза и обнаружить множество миров на небесном своде.

Девушка откладывает на коленки книгу, что читает уже пятый вечер подряд. Почти четыре недели она проводит свои вечера здесь, в этой безмолвной палате. Всякий раз, когда девушка, разочарованно вздыхая (больная всё еще не очнулась), падает на скрипучий больничный стул, она открывает книгу на той странице, где остановилась прошлым вечером, и читает. Читает. И вновь читает. Её племянница в коме, и она уже потеряла всякую надежду на благоприятный исход. Врачи разводят руками, мол, придет в себя, если девочка сама захочет вернуться. Глупые они — эти врачи. Если сама захочет... как же! Им лишь бы свалить ответственность за её состояние на высшие силы. Ведь сами они не могут ничего сделать. Эти люди в белых халатах ходят и ходят, слоняются из палаты в палату, а помочь бедной девушке не способны. Сказали бы уже прямо, что шансов практически нет, но нет — они дают надежду, тем самым заставляя человека, сидящего рядом с ней все эти безумно долгие часы — адски болезненные часы абсолютного наведения, — наблюдать, как родной человек медленно умирает, угасает на глазах.

Порой она подолгу вглядывается в её лицо, бросает взгляд на неподвижные веки и застывшие, словно кукольные, ресницы в надежде уловить изменения — такие долгожданные улучшения. Вот и сегодня девушка изучает ее безжизненные, бледные губы — ничего, но она не сдается, верит в чудо, хотя надежды давно угасли. Погладив пальчиками темные волосы девушки, Лена встает и поправляет на ней одеяло, бросает взгляд на показатели приборов — она немного разбирается, она сама врач-педиатр. Отчаянно кусает губы и хрипло выдавливает слова утешения:

— Алекс, ты проснешься, я знаю. Ты ведь невероятно сильная. Ты борец, Алекс. Давай же, очнись, дорогая. — Женские слезы неизбежно катятся по щекам. Лена горько всхлипывает, дрожащими пальцами нащупывая в кармане белого халата писклявый мобильник. Тыльной стороной ладони размазывая слезы по щекам, она вглядывается сквозь пелену в яркий экран, щурится.

— Алекс, это твоя мама. — Лена смотрит на милое, совершенно безмятежное личико племянницы и, закусив губу, отклоняет вызов. — Не сейчас, Света. Не сейчас, — бормочет она под нос и убирает телефон обратно в глубокий карман своего потрепанного больничного халата. — Алекс, ты слишком долго спишь, тебе не кажется? Пора бы уже проснуться... Знаешь, твоя мама ведь ничего не знает. Не представляю, как она переживет такое... А если... если ты... никогда больше не проснешься, она мне этого не простит. Ни за что не простит. Очень тяжело говорить о таком, знаешь... Тяжело сообщать плохие новости, поэтому я не смогла ей ничего сказать. — Лена берет Алекс за руку. — Но если ты сейчас умрешь, Алекс, твоя мать меня возненавидит за то, что я скрывала эту ужасную трагедию от нее. Целый месяц, Алекс. Я так больше не могу. А ну живо возвращайся! — в отчаянии восклицает она. Но Алекс по-прежнему пребывает в глубоком сне, ни на дюйм не шелохнется.