Ты обещала вернуться

Пролог

Тишина после смерти не является просто отсутствием звуков. Это гул, наполняющий каждую щель: пространство между ребрами, несделанные ремонты на полу, даже пустоту под ногтями – я ковыряю их три дня, пока не начинает выступать кровь.

Я сижу на кухне, укрыв голову в плечах, словно ожидаю удара. В раковине лежит её чашка. На эмали видна трещина, которую она попыталась скрыть узором. Провожу пальцем по сколу, и под кожей вспыхивает маленькая звезда боли. Это нормально.

Мое тело:

Гортань будто сжата проволокой – глотать невозможно, слюна скапливается комком.

Веки как наждачная бумага – я забываю моргать, пока не начинает жечь.

Ступни холодные, даже в мамином шерстяном носке (я украла их из корзины для благотворительности).

За окном чужой мир. Девушка с коляской смеется в телефон. У соседа шипит кофеварка. Где-то хлопает дверь подъезда – звук, из-за которого мама всегда недовольствовалась: "Опять эти хамы сквозняк устраивают".

Я прижимаю ладони к животу. Там – пульсирующий комок, словно кто-то завязал мой кишечник узлом. Врачи назвали бы это "психосоматикой". Но я знаю правду: это горе стало частью меня. Оно живет в меня, питаясь моими эмоциями, как та паразитическая оса, о которой мы смотрели документальный фильм.

Запахи:

Плесень под раковиной (она собирала всё починить)

Застоявшийся чай в её любимой кружке-кошке

Её шампунь на моих волосах (вчера вылила полфлакона на голову)

Я падаю на пол – рёбра стукаются о линолеум, и звук отзывается моем грудной клетке. Здесь, у ножки стула, осталась царапина от её каблука. Я прижимаюсь щекой к этому месту. Холод проникает сквозь кожу, достигая челюстной кости.

И вдруг – вспышка памяти: её рука на моем лбу в семь лет, когда я была больна. "Ты вся горишь," – шептала она, и её пальцы излучали прохладу, как от мокрого полотенца.

Сейчас всё наоборот. Я – лёд. А мир вокруг – раскалённая сковорода.

Голос в голове (мой? её?):

– Вдохни. Выдохни. Раз. Два. Три.

Но лёгкие не подчиняются. Воздух застревает в трахее, как мячик в трубе. Пальцы сжимаются в борьбе за край маминого фартука (висит на гвозде, пахнет жареной рыбой).

И тогда – чудо:

Скрип половиц в коридоре – точно такой, как у неё.

Я замираю.

Сердце колотится так, что больно. Но это уже не боль от утраты. Это – надежда.

(Где-то далеко звонит её будильник. Тот самый, с мелодией из "Крёстного отца". Но батарейка должна была сесть ещё месяц назад…)

Я лежу на полу, и время теряет свою линейную протяженность. Оно пульсирует – то растягиваясь, то сжимаясь в болезненное колющее ощущение.

Губы потрескались. Я провожу по ним языком и ощущаю соленый вкус крови – когда я успела их прикусить? Веки тяжелеют, будто к ним привязали свинцовые грузики. Я не хочу открывать глаза. Потому что, если открою —

– Скрип

– снова.

Чёткий и ясный, не старый дом, не игра воображения.

Я вцепляюсь пальцами в линолеум. Под ногтями застревают крошки грязи – мама всегда мыла пол по субботам.

Тело не слушается. Оно как будто придавлено невидимой плитой. Но я заставляю себя поднять голову.

Кухня пуста.

Но.

На столе – капля воды. Свежая, блестящая. Она стекает по ножке маминой любимой вазы.

Я знаю эту вазу. Она пустая. Она должна быть пустой.

Потому что вчера я вылила из неё воду. Осторожно, как если бы это была святая вода. Потом вытерла насухо.