Перрон был серым и жарким. Ветер бессмысленно гонял по нему сухие прошлогодние листья. До прихода единственной электрички оставалось ещё десять минут. Народ понемногу подтягивался. У входа на перрон сидела вечная баба Нюра с мешком жареных семечек, зажатым между коленями. Сам мешок был водружен на старом ящике, из-под которого баба Нюра ловким движением доставала маленькие кулёчки из газеты. Насыпав туда отборных крупных семечек, не глядя подавала очередному счастливцу в обмен на пятнадцать копеек.
Конечно, в центре у рынка такой же стакан можно было купить и по десять. Но там частенько была какая-то мелкота или попадались сожжённые. А баба Нюра держала марку так, будто бы у неё за спиной стоял народный контроль всей страны. И, хотя, такое мелкое предпринимательство было не в чести, бабу Нюру уважали за качество и постоянство. Приходила она обычно минут за пятнадцать до прибытия электрички, где её уже ждали как постоянные, так и случайные покупатели.
Как только последний вагон скрывался из виду, она, придерживая рукой спину, тяжело вставала, засовывала оставшиеся кульки и мерный стакан в мешок, скручивала его, и отодвигая ногой ящик под скамейку, неторопливо шла домой. Жила она в привокзальной панельной пятиэтажке на первом этаже с глухим внуком, невесть как ей доставшимся. Одни говорили, что некогда у бабы Нюры была непутёвая дочь, которая подкинула нагулянного сыночка. Другие, что это внук её двоюродной сестры, которая умерла лет пять назад в Орле, и что Сашок, нагулян от дочери той самой сестры. Баба Нюра сама никому ничего не рассказывала, на вопросы про внучка отвечала злым взглядом, и презрительно поджав тонкие губы, молча удалялась.
Когда Сашку исполнилось шесть лет, баба Нюра вместе с ним куда-то исчезла. Потом также неожиданно появилась через месяц, с улыбающимся во весь рот внуком. Соседи были приятно поражены, что Сашок начал понемногу слышать и мычать что-то, похожее на слова. А ещё через год, к самой школе, уже вовсю стрекотал взахлёб, как будто хотел наговориться за все свои крохотные молчаливые годы.
К бабушке внук обращался кратко и одним словом Банюра, иногда совершенно сокращая до слога Ба, но всегда с радостью. Любовь к бабушке и добрый нрав Сашку никогда не удавалось скрыть, хотя сверстники дразнили его «бабушкиным юбочником» и не брали играть в «казаки-разбойники», по привычке считая его «недоделком» и слабаком. Однако, длилось это до случая.
В привокзальном районе оставалась одна не снесённая деревянная халупа. Жильцов там уже не было давно, а чердак оккупировали бездомные кошки. Было их там, наверное, штук пять. То ли халупа сама загорелась, то ли подожгли… Дело было поздним вечером, вместе с пожарными машинами народу набежало со всех соседних пятиэтажек тьма. Добрая половина из них, разумеется, были зеваки.
На занявшемся огнём чердаке страшно орала не успевшая ретироваться кошка.
– Да котята у ней, куда уйдёт, – равнодушно констатировал факт чей-то мужской голос из толпы зевак.
Неожиданно для всех к дому кинулась маленькая фигурка в клетчатой фланелевой рубашке.
– Кошка! Прыгай, кошка! – с каким-то нечеловеческим надрывом орал мальчик, протягивая обе руки перед собой, готовясь поймать. И на самом деле, от чердака отделился серый комок, приземляясь ему прямо на голову. В этот же момент волосы на Сашке, (а это, как оказалось, был он), занялись огнём. Прижавшийся к нему серый комок тоже вспыхнул.
