К ЧИТАТЕЛЮ
Не скрою, четвёртая книга складывалась труднее, чем первые три. Во-первых, я «слишком хорошо» научился писать, наработал собственные художественные приёмы, и увеличилась опасность забрести в болото самоповторов, утеряв способность к живому,трепетному слову. Во-вторых, тёртый калач в поэзии – дырка от бублика. Ведь удел поэта, по словам Маяковского, езда в незнаемое. Оттого было необходимо измениться сначала самому, дабы начать писать по-новому. Удалось ли мне это – не скажу с уверенностью, но стихи в этот период случались реже, работа над ними становилась всё кропотливей, недовольство совершённым посещало всё чаще, а мелкие удачи радовали острее, – по этим признакам могу судить, что кое-какие сдвиги во мне произошли. Да и способен ли кто топтаться на месте, когда, как известно, движение – это жизнь! И если я «топтался» – значит, и не жил, создавая эту книгу, и сама книга мертва, и читать её пустое дело. Однако надеюсь, что это не так.
Александр Сорокин
ОНА МОЛЧИТ
Люблю её, большую, малую,
зову её: Святая Русь.
Никто у сердца не украл её –
ни швед, ни немец, ни француз.
И наши бравые правители,
и диссиденты-крикуны
проходят – только их и видели –
её не тронув тишины.
Она молчит, и в том молчании
так много смысла и огня,
как искренности – в покаянии,
и прегрешений – у меня…
ШЁЛ СНЕГ
Шёл снег…
Он был и тут же н е был, едва земли коснуться смел он,
хотя не мог расстаться с небом –
таким же призрачным и белым.
Казалось, что из черной жижи,
как от бессилия былого,
он поднимался выше, выше
и возвращался снова, снова…
Дыханьем вести небывалой
(а люди думали – напрасно)
будил он этот мир усталый
и намекал, пока бессвязно,
на тот исконный неуют,
где, как солдаты у дороги,
не брезгуя соседством, пьют
и люди, и зверьё, и боги.
В МЕТРО
Он идёт по переходам
и не ропщет на судьбу,
и зовёт своим народом
эту хмурую толпу.
Озирается в вагоне
беззащитно, как слепой,
замирает на перроне,
что-то слыша над собой,
что-то слыша надо всеми,
что никто не слышит тут.
На бумаге – будет время –
эти звуки оживут.
Он их чарочкой помянет
и, быть может, не одной,
но едва ли легче станет
жить под солнцем и луной.
Кто же он, откуда родом?
Уж не я ли это сам
восхожу по переходам
из подземки к небесам!
На простор из клети душной
вырываюсь, сам не свой,
забывая мир окружный
с его славой и молвой.
И подземное – земное
раздвигает берега…
Видно, нет тому покоя,
кто пришёл издалека.
ЭЛЕГИЯ
Виктору Гаврилину
На празднике чумы присядем у стола,
стыдливость и любовь – всё, чем душа богата.
Развесистая ложь отчизну оплела,
но не по вкусу нам ворованное злато.
О славе помолчим – уже не те года,
за тихие труды отыщется награда:
о веке золотом напомнит красота
нечаянной строки, и большего не надо.
Развесистая ложь отчизну оплела
уже не в первый раз – а всё раздолье снится,
где золотом горят над полем купола
и вдаль летит, летит иной судьбы жар-птица…
В ЭТОМ МЕСЯЦЕ
Разрываются почки на ветках
худосочных московских берёз!
В этом месяце радостей редких,
снов бескрылых и мыслей вразброс
их слепое любовное рвенье,
их наивная вера в рассвет
пошатнули моё недоверье
к непростительной власти примет.
Может быть, это только начало
непростого, иного пути?
Пусть разлука нам в дверь постучала, –
«До свиданья, – скажу. – И прости».
Иногда и чужая забота
может стать неподдельно родной,
