Когда булочки ещё умели смеяться

Бумаги на госпитализацию заполняли нестерпимо долго. Врачиху интересовало буквально всё: от первых болезненных симптомов до наличия домашних животных у меня в квартире. Очень скоро я уже не отвечал на вопросы истязательницы в белом, а сбивчиво выталкивал слова через свой болезненно-изломанный рот: прерывисто, путано, задыхаясь. Казалось, весь кислород в кабинете с табличкой «Приёмный покой» кто-то издышал задолго до моего прихода, а того воздуха, что мне оставил, – хватало лишь на то, чтобы с присвистом гонять его в себя и из себя, словно после изнурительного бега. Как-то само где-то внутри меня глупо пошутилось: «Господи! Не упокой в приёмном покое душу раба Твоего».

Наконец-то после моего бормотания о полной переносимости всех лекарств и как вывод после моего пришепётывания о том, чем болел и в какие года, в первый раз и прозвучало это слово – «пневмония». И тот час же внутри меня кто-то очень захотел поумничать: «Пневмония. Есть кто что. Именительный падеж». Потом это слово всплывало ещё много-много раз: в торопливом монологе лечащего врача; в утреннем отчёте одного дежурного эскулапа заступившему другому; в вариации «пневмАния» из-под клавиатуры у торопливой медсестрички; в сочувствующем монологе соседа по палате. А ещё в первых строках истории моей болезни, в больничных выписках, в направлениях и рецептах, что потом многажды шелестели в моих руках.

…Пытки-расспросы всё же закончились. Истязательница в белом наконец-то бросила в подсобку с кучей медсёстер свой лаконичный приговор: «В пульму!». И вскоре меня, трясущегося, с дичайшей одышкой, с пеленой перед глазами доковыляли в отделение пульмонологии.

Больничная палата с категоричной табличкой «Для ветеранов войны» встретила тремя «ветеранами»: сочувственно-настороженным Сергеем Ивановичем возраста чуть за 60, ну, это когда время коленистых трико-обязательно-в-носки и засаленного паспорта-всегда-в-нагрудном-кармане; подчеркнуто похуистичным крепышом за 50 с прокуренным голосом и инициалами «Е. А.» на листочке-направлении в физиокабинет; двадцатипятилетним (?) астматиком-матершинником Антохой с огромным запасом «Балканки» в мягких пачках и к чертям поправшим все мыслимые запреты лечебного учреждения лёгочного профиля.

Стоять я больше уже не мог… С размаху ухнулся на указанную мне спасительную кровать и убился о доски. Взвыл всем своим: исхудавшим от долгой температуры телом, костлявой задницей, изломанной поясницей. «Это у всех у нас так. Без досок иначе жо-пой до полу провалишься», – понимающе пояснил Сергей Иванович, и сочувственно брякнул своими кроватными деревяшками.

Да и пусть доски, подума лось… Пусть хоть ещё и гвозди со стеклом. Это не помешает мне лежать эмбрионом и трястись в ознобе. Мне сейчас уже ничто не помешает. Вот бы ещё убавить громкости Антохиному монологу про то, как хуёво, когда у тебя пневмония. («Хули, я чо ж, я не понимаю што ли, это ж пневмония, вот и хуёво тебе, это не какая-то астма, с астмой так хуёво не бывает, пневмония – очень хуёвая вещь, видно же сразу.»).

Больничные беседы не подразумевают реверансов перед новичками. В отличие, например, от вагонных. Там, пока новый пассажир не застелет свою кровать, не напьётся чаю и не проедет пять станций, вопросами его пытать не начинают. В больнице же берут с места в карьер и разделывают под яйцо с первых минут заселения, ведь тут всякий новичок – как глоток свежего воздуха в душной палате. Или пучок хвороста для тлеющего костра: вспыхнул и скорчился, а всем вроде хорошо стало.