Два ее единственных платья - Екатерина Симонова

Два ее единственных платья

Страниц

65

Год

2020

Екатерина Симонова - выдающийся поэт, который воплощает в своих произведениях уникальную смесь поэзии и прозы. Ее живые рифмы способны сотрясать сердца, касаясь тем, о которых мало кто решается писать - о старости, нищете, стыде и нелюбви. Она раскрывает истинную природу человеческой души и рассказывает о тех самых нелегких и мучительных вещах, которые не каждый решается заметить.

Стиль Екатерины Симоновой поражает своей пристальностью и спокойствием. В ее стихах пропитаны память и ностальгия, которые передаются читателям через точно организованные строки. Как будто бы в каждом слове слышится резонанс неканонических женских голосов русского модерна, они воскрешаются и обретают новую жизнь в мире Екатерины.

Екатерина Симонова родилась в 1977 году в Нижнем Тагиле. Получив филологическое образование в Нижнетагильском педагогическом институте, она начала свое литературное творчество, покоряя сердца своих читателей. Ее книги "Быть мальчиком" (2004), "Сад со льдом" (2011), "Гербарий" (2011), "Время" (2012), "Елена. Яблоко и рука" (2015) стали подлинными шедеврами современной поэзии.

Несмотря на свою скромность, Екатерина Симонова обрела признание в литературной среде. Она стала лауреатом престижной премии журнала "Урал" в 2014 году, финалистом премии "Московский наблюдатель" в 2017 году и лауреатом премии "Поэзия" в номинации "Стихотворение года" в 2019 году. Получение таких наград - лишь одно подтверждение того, насколько значимы и волнующи стихи Екатерины Симоновой.

Читать бесплатно онлайн Два ее единственных платья - Екатерина Симонова


С тех пор я научилась лгать

С тех пор я научилась лгать.
Я поняла: никогда нельзя говорить о том,
Чему тебя научила реальная жизнь.
Екатерина Симонова

1. Прошлые

Стихи Екатерины Симоновой стали для меня откровением, уроком: неужели можно писать так увлекательно, так человечно, так прямо о вещах, о которых, вроде бы, вообще писать нельзя: о старости, о нищете, о стыде, о нелюбви, о скуке, о деньгах. Кто этот поэт, как сделаны эти стихи, повторяю я в неловком изумлении, не в силах перестать их читать, следовать за ними и им.

Если, как нас учил чудовищный отрок Шкловский, задача поэзии заключается в том, чтобы сделать жизнь заново ощутимой, то Симонова обладает даром насыщать ощущением самые, казалось бы, безвидные моменты бытия, его «слепые зоны». Вот перед нами, например, размышления у овощного киоска, разговор с призраками о бедности, выгоде и стыде:

На перекрестке Белинского-Щорса отличный овощной киоск:
все немножко подешевле, и персики не такие дубовые,
как в «Пятерочке» рядом.
<…>
Поднимаю глаза, понимаю – в витрине отражаюсь не я,
а мамино платье с прилипшей тополиной пушинкой, ее руки,
                                                  внимательно,
чуть неуверенно перебирающие овощи,
и отцовская ранняя седина, его недовольное выражение рта:
– Оля, какая-то фигня, а не помидоры, ну их к черту,
                                              пойдем отсюда.
– Витя, да что ты все время всем недоволен. Не переживай,
сейчас разберемся.
И я терпеливо выбираю. Набрала мешок. По 85.
<…>
У самого подъезда слышу тихое покашливание, оборачиваюсь:
о, сам дед Семен Аристархович, пузико вперед,
кепочка на затылочке! Ходит вокруг маленьким гогольком,
а глядит виновато: «Кать, может, того? По пивку?
Жарко же, лето, сама понимаешь».
Останавливаюсь. Вздыхаю. Думаю: нельзя обидеть деду Сеню —
он же умер раньше других дедушек-бабушек,
я же его почти и не помню. Вот лис деда Сеня! <…>

В текст тяготящейся себя повседневности, горьковатой (прогорклой?) самоиронии вторгаются совсем иные, нездешние, прошлые голоса – голоса умерших родителей, бабушек и дедушек, голоса заботливых, суетливых и навязчивых предков.

Вообще, мир иной играет в поэтической драматургии Симоновой агрессивно-пронзительную, совершенно свою особую роль. Здесь царит культ предков, но как же странен этот культ: Симонова пишет о своих «немертвых» нежно, насмешливо, непрощающе: как будто они рядом, и прощание невозможно.

Мало кому так удается сочетать материальное и нематериальное, сплетать их в совершенно особый узор, игру. Живые и мертвые в этих текстах сосуществуют не то чтобы мирно, но естественно, здесь соблюдаются и наблюдаются совершенно новые, не ханжеские (в отличие, от, скажем, набоковских, где со/присутствующий мир иной ужасно себя стыдился) отношения: мертвые влияют на живых, живые на мертвых, все они постоянно находятся в режиме со-беседования, со-влияния, со-переживания.

Тут, в контексте разговора о культе предков, о присутствии в этих стихах старших, надо сказать, что с самого начала отношений с этими стихами у меня возникло странное и сильное ощущение, что передо мной невероятная, убедительная и при этом остро современная реинкарнация поэтического устройства и словаря Михаила Кузмина. Я долго думала об этом ощущении, думала, не знак ли это вторичности: потом поняла, что для меня в этом узнавании содержится еще одна причина привлекательности этих стихов: они узнаваемы и новы одновременно. То есть перед нами именно превращение, а не повторение.