След белой ведьмы

Зря ямщика не послушал, ох зря…
Алекс ступил еще раз, и тотчас нога выше колена провалилась в рыхлый февральский снег. Попробовал подтянуть вторую – да та увязла столь крепко, что, не устояв, он тяжело, почти плашмя, свалился в сугроб.
Снежный буран бушевал с такой силой, что и минуты не прошло, как его накрыло вторым таким же сугробом.
Подниматься нужно, - билась в голове единственная мысль. – Подниматься живо да идти. Из последних сил.
Алекс и впрямь призвал все свои силы. Опираясь на здоровую руку, от натуги комкая в ладони снег, он чуть привстал. Принялся ступнями искать опору – да не выходило ничего. Ступней от холода он давно уже не чувствовал. Еще пока ехал в санях – и то не чувствовал. Ботинки ему порядочно жали.
Ботинки у Алекса были новые, модные, английские, из телячьей кожи тончайшей выделки. Отличные ботинки. Правда, форменным идиотизмом было надевать их для путешествия по лесу на Среднем Урале. Вот смеху-то будет, когда его найдут, окоченевшего – и в этих дурацких ботинках. В них и похоронят, наверное.
Ботинки Милли подарила. Нынешним Рождеством. С размером только не угадала, глупышка.
— Милли, Милли, Милли… - шептал Алекс, чувствуя губами снег, но совсем уже не чувствуя его холода. – Душа моя, любовь моя. Погибель моя.
Глаза не видели ничего, кроме проклятого белого снега. И – Алекс сдался. Закрыл их. Зажмурил. Напоследок поспешил вызвать в памяти любимое лицо и мягкие медно-рыжие кудри. Звонкий смех-колокольчик. Сладкий, тягучий аромат ее духов.
Алекс потянул носом, потому что и впрямь как будто почувствовал их…
А потом – что-то коснулось его лица.
Не снег.
Не вполне отдавая себе отчет, Алекс вновь поднял отяжелевшие веки и первый делом увидел перепачканный в грязи подол женской юбки.
И где она грязь умудрилась найти? – вяло думал он, как завороженный глядя на летящую по снегу нежно-розовую юбку в убористый мелкий цветок.
Женщина (а судя по тонкому стану – девица, скорее) не заметила его, припорошенного снегом. Легко, будто по мощеной дороге, она прошла мимо. Невесомо взобралась на пригорок шагах в десяти от Алекса. Обернулась к нему.
Босая… - только сейчас сообразил Алекс. – Босая – да по снегу. И платье на ней домашнее, хоть грязное, изорванное. Съехавшее с одного плеча, обнажив ослепительно-белую (точь-в-точь как снег) кожу. И волосы белы, как тот снег – распущены и летят по ветру. Только губы яркие. Словно кровь.
Так он и смотрел на нее – час, минуту или один миг, Алекс не знал. Покуда не моргнул от попавшей в глаз снежинки.
А как моргнул – исчезло все. Пригорок был пуст, и даже снег на нем не примят. Только на самой верхушке, рядом с тонкой сосенкой в сугробе вдруг блеснуло что-то. Так ярко, что глаза заболели.
Алекс прищурился. И впрямь что-то там было. Нужно достать…
Завывал ветер, колыша верхушки сосен; швырял в лицо пригоршни снега, а сердце Алекса так громко теперь билось в груди, что, казалось, за версту слышно. Еще с минуту пытался он подняться, да без толку. Окоченевшие ноги не слушались, подкашивались, как ватные.
— Нужно идти… нужно… - сам себе твердил Алекс, как заведенный. – Не выходит идти, так ползти. Нужно!
Ползти с одной-единственной здоровой рукой тоже была задача непростая. Вторая рука, правая, рабочая, бесполезной паклей волочилась по снегу. Та рука, которой он швырнул перчатку в лицо Мишелю. Та рука, которой сжимал рукоять револьвера… Ох, избавиться бы от нее вовсе!