Усеченный куб

17-й месяц 252 года, день 45.

Сколько я себя помню, всегда шел снег. И днем, и ночью, густой, липкий, забивающий ноздри, больно режущий глаза, но это если выйти за пределы туннелей. Снег шел даже летом, просто его было меньше, туннели разравнивались, и можно было пройтись по утрамбованной тяжелой машиной земле. Мы любили это время, иногда проглядывало солнце, и я с ребятами целыми днями проводил на улице, тогда совсем не хотелось есть, только пить. Мы растапливали в ладонях чистый снег и пили, не было ничего вкуснее, даже сейчас, перепробовав многое, что дает наш пищепром, а выдает он всегда одно и то же, я не пробовал ничего вкуснее. Лето длилось недолго, пару месяцев, а потом наступала зима. Все засыпало снегом, дома скрывались под огромными барханами, тогда мы должны были сидеть дома, ждать, пока техника проложит туннели. Иногда роботы сбивались с курса и могли снести часть дома, так раздавили моего товарища, размазав его по стене, когда он выходил на веранду поиграть. Робот проехал дальше, а его родителям через год пришло требование о производстве нового ребенка. После этого мы их больше не видели.

Странно, но я хорошо помню их, лучше, чем своих, которые меня отдали на воспитание в ОДУР, когда мне исполнился один год полностью, а может, раньше. По происхождению мы были второго класса, поэтому меня с рождения определили в работники, там я и познакомился со своими друзьями детства, я был тринадцатый, нам не давали имен до двенадцати лет, только порядковые номера в группе. Некоторых из нас родители забирали домой на ночь, например, шестого, его и размазал робот по стенке дома. Его родители часто брали и меня, а еще восьмого и девятого на выходные. Дом у них был небольшой, мы с ребятами спали в тесной комнатке, но утром вся жизнь была нашей, я тогда так и представлял свободу: право делать с утра все, что хочешь, спать, сколько хочешь, есть, сколько влезет… После гибели шестого, его родители все равно брали нас на выходные. Я очень хорошо помню его маму, всегда бледную, худую женщину, не по возрасту седую, с большими добрыми голубыми глазами. Это странно, но мне часто снится она, я слышу ее голос, она снова рассказывает нам сказки, а его отец, невысокий, хмурый, с короткой бородой, садился в уголке комнаты и играл на гитаре нам музыку. Я был на многих музыкальных программах нашего города, которые устраивали в молельном доме, но никогда не слышал больше такой музыки, немного грустной, будто бы из той далекой сказочной страны, о которой рассказывала мама шестого.

Мы звали ее Кира, а отца шестого Кир. Они не возражали, Кира даже радовалась, что в наших детских глазах она имела свое имя, так оно и было, они оба имели для нас настоящие имена. Как-то я встретил в туннеле девятого, мы постояли, смотря друг на друга, улыбались, но молчали. Мне с ним разговаривать было не положено, но никто не запрещал мне помолчать со старым другом. И девятый тоже это понимал, мы понимали все без слов, взглядом рассказывая свою жизнь, вспоминая былое. Я тогда сделал ошибку, за которую до сих пор пишу объяснительные, сделал вид, что поскользнулся, и обнял его, шепнув на ухо: «Она внутри нас!». Девятый быстро обнял меня, на глазах его, изможденных тяжелой работой, всаженных в серое лицо, накатились слезы. Всегда найдется тот, кто видел, и нас видели, я заметил лишь поспешно удаляющуюся женскую фигуру, что было девятому, я не знаю, а меня… да что говорить. «Она внутри нас», – так говорила нам Кира, заканчивая новую сказку, она… любовь, свобода, для Киры это были неотделимые понятия, я видел это в ее глазах.