Ягодное поле

Проза о любви и одиночестве

Роман

МОСКВА-ПАРИЖ

2008

Отпусти Господи тормоза вдохновения моего.

Успокой меня Господи

и напои сердце мое источником дивных слов

Твоих.

Даниил Хармс

Жарко…

А.П. Чехов

Пора…

А.С. Пушкин

В самом начале – когда мы были детьми, и запах котлет из столовой смешивался с запахом вымокшей от снега комаровской варежки, а в пять часов был кефир, и пустые и чуть печальные в конце первого дня нового года были коридоры, и огромным и таинственно-взрослым был вестибюль – было хорошо-хорошо. От мамы доносилось бесконечное сияние тонких радостных духов и щедрой молодости, девчонки были неприкосновенно-прекрасны, вели себя тише мальчишек – почти все – и красота по-детски звучала в их полнозвучных лицах, а у кого-то радостно-гибких плечах.

И я до сих пор, как лунатик, все иду, вытянув вперед руки и надеясь, что наткнусь в темноте и поймаю руки, вынутые ко мне навстречу из теплых дыр карманов, и начну захлебываться тихой скороговоркой: «Ну вот, моя хорошая. Это ты, моя хорошая. Все будет хорошо. Вот увидишь, как мы все одолеем».

Две розовые и почти ровные кляксы уже почти зажившего ожога.

А ночью была гроза – горделивая, шумная, бесцеремонная. Всю ночь потрясающее пение басов и мокрый блестящий восторг.

Незадернутое занавесками окно так быстро и слепо вспыхивало от молнии – а что ему еще оставалось делать? И нельзя было понять, передразнивает оно изумление, испуг или сострадание к неизвестному близкому человеку – или же это мое собственное, вытянутое от бессонницы лицо.

Но что же дальше? У кого-то не получилось шитье, тот кто-то шитье запорол и начал спарывать косо вышедшие деревья. За кипящим туманом листвы переливалось и пухло море, которого отродясь здесь не было.

И если есть желание, то, пожалуйста, можешь сглатывать запах летних бесприютных сумерек, всю эту на сто голов поделенную тоску детского трудового лагеря, а вот и резкий и рыхлый запах пасты, и лучше сразу прополоскать рот жгучей от холода водой из облупленного крана.

Чем дальше, тем больше буду начинать фразы с огромного «И». Дедушка ставит тарелку на стол и глядит озадаченно, а в тарелке суп с клецками – клецки, братцы мои! – и говорит, рассматривая на скатерти что-то, что, не дай Бог, окажется крошкой. «Лучше фразы все-таки не начинать все время с «И». Нас так учили».

Истерически-облупленная улица Клинская и челобитная Москва.

Совсем рассвело. Всегда не успеваю поглядеть, как рассветает над Москвой-рекой. Привык, что есть уже Рассвет над Москвой-рекой, один-единственный, звуками доходящий до окон.

Надо будет потом где-нибудь обронить, что люди встают на подножку подходящего автобуса не с той ноги, как будто все время не успевают сообразить. И не с готовностью усталых рекрутов, а с застигнутостью нашкодивших мальчишек.

Надо будет позвонить моему знакомому капитану. Он один, и шорох казарменной занавески как шорох бумаги, и все невыносимо-отдраенно.

Я уехал, унося с собой всякую возможность восстановить хоть какое-то реальное общение; а это означало исчезновение нескольких дней в году, а с ними какого-то тихого разговора, который почему-то проще продолжить с умершим, нежели с уехавшим навсегда. Потому что уезжающий надолго уезжает на какое- то время навсегда.

Снился Литейный, который пятерней приглаживал волосы, а на рукаве горел красный обшлаг.