Туман на родных берегах

Ворчаков спал.

Спал и летел одновременно.

Так иногда бывает во сне.

Особенно, если этот сон – в небе.

Удивительное, кстати, чувство.

Какая-то странная свобода – от всего, от всех обязательств, кроме обязательств полета.

Свобода от правил и законов, включая закон всемирного тяготения.

Будто тебя только что освободили с каторги. И не думайте, что это пустые слова.

Если бы!

Собственно говоря, хотя за свою, не такую уж длинную жизнь, Ворчаков ни разу не был на каторге в качестве воспитуемого, судить о ней он мог со знанием дела, – в том числе и об освобождении.

Но он об этом не думал.

По крайней мере – сегодня.

Сегодня он просто летал…

…Нет, не падал, как это случается при небольших, не очень опасных, по словам врачей, но все же не рекомендуемых сердечных перегрузках, вызванных неизбежным при его служебной деятельности нервным истощением. Хотя, разумеется, с нервным истощением при его профессии тоже, вне всякого сомнения, все было в порядке, – сердце пока выдерживало.

Поэтому он и не испытывал чувства падения.

А просто летал.

Как в детстве.

Как во сне.

И сон его был подобен полету, а полет – сну, отчего он по-детски причмокивал губами.

Самое интересное, – ему и снилось, что он летит, но при этом он понимал, что делает это в волшебном пространстве сна.

И в этом сне он был всемогущ.

Так тоже бывает.

И тоже скорее в детстве…

…Вождь, в юности, говорят, писавший неплохие стихи в духе модных тогда акмеистов, теперь выдернувший его телеграммой с пометкой «молния» в древнюю столицу Империи, как-то рассказывал, что по их одесским поверьям такие счастливые, радостные сны, – худшие предвестники самых грозных событий. Может, именно поэтому сам Канцлер таких, «радостных» снов, как и любых других знаков судьбы мистически боялся, о чем тогда, в минуту слабости, свойственной порой даже самым великим и несгибаемым людям, и поделился с одной из своих верных гончих.

Боялся и не доверял.

Не доверял и боялся.

Не Ворчакова, разумеется.

Снов…

Вождь много чего боялся, в том числе того, что со временем о его страхах станет известно за пределами «ближнего круга». Но Никита, будучи, в силу своей профессиональной деятельности, человеком насквозь прагматическим, подобного рода суеверия начисто отметал.

За исключением тех случаев, когда дело касалось пресечения слухов о тайных фобиях Вождя.

Вот это как раз – не шутки.

И – никакой мистики.

Это могло повлиять на безопасность Вождя и Империи, это было серьезно и входило в круг профессиональных обязанностей Ворчакова.

А все остальное – подлежало «вынесению за скобки».

Молча, разумеется.

С вождями не спорят…

…Нет, в сами-то «вещие сны» он, конечно, верил.

Глупо было бы.

Не верил он в их легкое «одесское» толкование: кто бы ни кодировал эту божественную шифровку, вряд ли рассчитывал на то, чтобы ею так легко могли пользоваться и разгадать первые встречные профаны. И хотя Никита понимал, что Вождь – отнюдь не первый встречный и уж тем более не профан, а как минимум самый что ни на есть настоящий гений Возрожденной Русской земли, – Ворчаков все равно не верил: издержки профессии.

Ну, да и Бог с ним.

Или боги.

Наши славянские боги…

…Позади оставались суетливое и страстное прощание со скучающей без мужа томной баронессой фон Штольц, четыре часа на тяжелом открытом авто по скользкому от дождя серпантину с краткой остановкой у живописной татарской чайханы, где ему удалось не спеша выкурить папиросу и посидеть в легкой задумчивости над стаканом кислого молодого вина.