Между нами, девочками

От Грошовки до Рублёвки

Захолустная Грошовка,

тем и славилась она,

что дельцам на откуп ловким

с потрохами отдана.

Там инвесторов случайных

вездеход в грязи увяз,

а начальство держит в тайне,

что уже не тянут газ.

Поле, ферма, огороды,

Дом – работа – снова дом,

в головах культуры всходы

пробиваются с трудом.

Жён мужья колотят сдуру,

а газета говорит:

на селе растёт культура,

пьют не всё, а что горит!

Лучше всех в Грошовке пашут,

чище всех в Грошовке жнут,

рядом с клубом девки пляшут,

парни тоже тут как тут.

Девки здесь – одна отрада!

На сметане с молоком –

налитые, там, где надо,

всё обложено жирком.

Что там крали из Европы –

мощи, господи прости,

вот, у Тити с Губошлёпом

дочка – глаз не отвести!

Всё от папы и от мамы,

и от прозвищ их взяла,

не была и глупой самой,

наугад ЕГЭ сдала!

Грудь досталась мамина,

вот уж повезло:

с ней и в сердце каменном

выдолбишь дупло!

И взрывоопасные

губы в пол-лица,

без помады красные –

это от отца.

Обошла Джоли с Беллучи,

лет в пятнадцать расцвела,

и нависла ревность тучей

над усадьбами села.

Мимоходом только бросит

свой коронный томный взгляд –

и у парня крышу сносит,

охмуряет всех подряд.

А уж как ходила кругом

у женатых голова!

Задолжали все супругам –

кто-то год, а кто и два.

Бабы выли дружным хором,

проклинали день и ночь

(от позора в петлю впору),

все подруги гнали прочь.

Навести пытались порчу,

космы драли иногда –

лишь заманчивей хохочет:

девке, как с гуся вода.

Проплывёт перед оградой –

стриков толкает в грех.

– Проводить в столицу надо! –

осенило сразу всех.

– У московских благородий, –

разглагольствовал пастух, –

тьма никчемных жён-пародий,

как в моём сортире мух.

Олигархам, девка, этим

подавайте антураж,

а доверчивы, как дети,

как Кирюха-даун наш.

Там красотки привечают

толстосумов-простаков,

как из скважины, качают

их бабло из кошельков.

Во дворце да не в уюте,

как бобыль, живёт иной

с засалоненной до жути

сувенирною женой.

Не заставишь мыть посуду,

приводить в порядок дом,

лишь блистать умеют всюду

в обрамленье дорогом.

Иль тебе примеров мало,

как аукается труд?

Материнским капиталом

бабы только и живут.

Пусть треклятая Грошовка

пашет землю, сеет рожь,

и носочки вяжет ловко,

счастье в городе найдёшь.

С Петькой Пупкиным полночи

целовалась на крыльце.

Без него не очень хочет

жить прислугой во дворце.

Петька был немного датый

и словами не сорил,

новый Хонор свой десятый

на прощанье подарил.

Мама Титя грудью встала:

– Ни за что не отпущу! –

обняла, поцеловала, –

уберечь тебя хочу!

Губошлёп настроен строго:

вся ответственность на нём,

при супруге у порога,

как скала, стоит с ремнём.

– Никакой тебе столицы!

Не пойдём на поводу!

Ощетинилась девица:

– Хоть убейте, а уйду!

Да и как её не пустишь

за родительский порог?

При таких губах и бюсте

перед нею сто дорог.

Прошептала Титя с грустью:

– Красота бурлит в крови,

не держи, отец, отпустим,

так и быть, благослови.

– Отпускать, конечно, жалко,

только что мы здесь нашли?

На троих – две минималки,

как умеешь, так дели.

Подфартит авось девице

от родителей вдали,

ведь когда-то и царицу

из Мещовска привезли.

А с родительским наказом

хоть чуть-чуть да легче путь.

–Ты запомни, дочка, сразу:

начеку всё время будь.

Про свои забудь проказы,

лишнего не говори,

не теряй в столице разум

и во все глаза смотри.

– С москвичами-то построже:

нет хитрее на земле,

обесчестить каждый может,

и притащишь в подоле.

Осторожней с ними, дочка,