И музыка во сне

“И скрип колес, и шум кулис, и теплый ветер с юга

Одно и то же вновь и вновь мне имя говорит…”

М. Щербаков.

Во дворе косилась пригретая трава. Шарль проснулся с одной из четырех и затянулся. Под одеялко сгреб дым. Проливное солнце глядело обеспеченным лицом на пушок спины и, благо, расписание было соблюдено. Через два по два коньяка, один крадучись между рук брудершафт и еще что не влезло в голову. Понедельничная и прямая Жоржетта. Повернулся гремучий омбре. Затянулся Шарль, увидал мысль. Распорядок был строг: в первый день являлась она, неуклонно держа в руках спелые вишни и буклет о вреде сигарет. Снимала сезонную обувь, прокрадывалась на цыпочках к кофемашине, сонной пчелой прожужжав свой приход. За ней входило смешное словцо, и рот опустив апельсиновое забрало отвечал. ШАРРРЛЬ? Кстати, ухала во дворе и неведомая сова. Час следующий растекался как отсахарившийся мед. А падала капля с каплей, жёлто было на кухне, передвигались стулья. Ребяческое её обвинение, глазурь на гримасе, существование забывало о себе. Они на кушетке возле по мелочи, только как надо. То что и есть в понедельник. Шарль выковал под локтем ложбинку из, веришь-не веришь, перьев, как то гусиных. Она кладет и положит туда лебединую шейку. Песня продолжается, как вдруг она переучится целованию. Хмыкалка, зазноба. Лежи теперь – думал Шарль – затянулся дымком – и скрепи снами о дантистах – еще было три минуты как исполосует лучезарево. На часах, если учитывать когда они легли, всходил полднень. Кстати, всегда-то поздно они и ложились. Был понедельник, отвоеванные ласки заливались жемчужным и она падала на раскладушку. В театральном жесте – рука на лбу в жару – Милый Шарль, скажи мне. А он и молчит, взгляд пилотирует. Как сливки квазиобморока сольются с кофеём загара. Вот тут-то строго по расписанию. Жоржетта хватала его кисть, хватала его кисть, хватала его кисть. Как-то раз дошло и до того, что схватив его кисть, она издала искушающее предложение, которому, как заметил затянувшийся Шарль, место на балконе. Они стояли на балконе, вздымалась эпохальная грудь, а содружество тем не менее рушилось на глазах соседствующего пенсионера, ах-выдумай-ему-имя. Хихикали пока лица их не ближе и ближе. Он доставал именную зажигалку, чтобы вынудить скверное пламя о краешек бумаги. Она любила когда он такой. Чирк-чирик, и тут она смотрит на ясную, мертвую вишню в саду, омрачается, но без рук. Ловит её на подступах к полу Шарль, затягивается и бьется в десны. Обледеневшие завязывает она руки там где вышеупомянутая ложбинка. Ближе пол, но магнитом страсть хватает ее за коронку на левой четверке, не в силах Жоржетта. Беглое платье выглядывает из-под гераней в страхе встретить бесстыжие карие глаза, и синичкой звенит открытая на форточку дверь. Вытягивается, тот тянет, а к нему подтягивается, слышно тянутся ее гласные, ну натяни, не вытягивай из меня, затянулось. Тяжба, тянут-потянут. Час спустя растянулись. Шарль затянулся. Занавеска.

Проливалась вода, пробегала по траве. Шарль собрал пыльцу с теплых лопаток, обнаруживая забитым носом забытые цветы. И мысль. Уже вторник, день другого порядка, как иного смысла. Не успеет она, Жоржи-Жеманница, усвоить сухой круассан. Прекрасная была ночь, на такую забывают гасить ароматические свечи, хилое пламя которых пытается выпрыгнуть из вырытой им же ямы. Валяются, к слову, в стороне очки, приветом из будущего. Ведь приходит она, Жоржетта, но приходит она в ином облачении. И это по вторникам. Зовут Адель с длинной ь. Она, заморочив юное тело кашемировым секондом – бежевым но и черным порой – отсуровив глаза до степени очей – как правило карих – выбрав щелочку между страницами почившего автора – обычно 55-56 и 120-121 – держа подмышкой взбалмошного кота – тут как бог пошлет – придерживая по-уличной привычке шляпу – она тебе как раз замечает Шарль – звеня сумкой-самобранкой – там всегда белое сухое – молча – к чему слова – наведывается из своего райка.