Огненная птица

Мне нужно забвенье, нужна тишина;

Я в волны нырну непробудного сна,

Вы, порванной арфы мятежные звуки,

Умолкните, думы, и чувства, и муки.

Вильгельм Кюхельбекер

Мы стояли в окружении уже больше недели. В каком-то леске близ Камышина, рядом с деревенькой с неподходящим в данных обстоятельствах названием Веселово. Уж чего-чего, а веселья было мало. Лес с редко стоящими деревьями, в котором укрывались остатки нашего батальона, был лысым после артиллерийского обстрела, поэтому спрятаться здесь было довольно затруднительно, но выбирать не приходилось. У немцев, окруживших нас плотным кольцом, мы были как на блюде, не ясно только, зачем они медлили перед тем, как хорошенько поджарить остатки нашей части и отправить на тот свет. Мы каждый день ожидали подкрепления, которое было обещано, но тщетно.

Положение наше ухудшалось еще и благодаря погоде, которая, видимо, решила перейти на сторону фрицев. Третий день, казалось, без перерыва лил дождь, не оставляя нам даже сухой одежды. Про еду и говорить было нечего, скудный провиант стремительно исчезал в наших желудках бесследно, чистой воды практически не осталось, и ее решено было давать только раненым. Питались мы с ребятами подножным кормом, жалея о том, что пора березового сока прошла.

Голод сводил с ума и забирал остатки сил. Я часто представлял мамины булочки с маком, тающие во рту, которые она пекла для нас с отцом каждые выходные. Воспоминания о благоуханиях свежей выпечки омрачались царившим вокруг смрадом и запахом сырой земли, напоминавшим о том, что скоро мы все в ней окажемся, отдав Богу душу за родину и товарища Сталина. Уныние медленно, но верно одерживало победу над моим духом.

– Жень, у тебя махорки не осталось? – обратился ко мне наш командир, когда доковылял до большого, чудом уцелевшего дерева, под которым я сидел, пытаясь укрыться от дождя. Он был ранен в ногу и еле передвигался. Несмотря на то что голень была залита не ясно откуда взявшейся зеленкой и крепко перевязана грязными бинтами, это не приносило ему никакого облегчения.

Я поднялся, чтобы помочь ему сесть.

– Найдется!

– Ну хоть что-то… – Он тяжело дышал.

– Вы держитесь, скоро прибудет подмога. – Я ободряюще похлопал его по плечу.

– Нет, Женька, тут и останусь, сгнию в здешней земле.

Командир закрыл глаза и замолчал, будто бы переводя дух и набираясь сил. Спустя время он произнес:

– Знаешь, дочка у меня до войны родилась, Надюша, уж четыре года ей, так вот у меня одна мечта – увидеть ее хоть разок еще, хоть на минутку. Да видно, не судьба, погляжу только с небес на мою девочку.

Он заплакал. Я не знал, куда прятать глаза, боясь унизить достоинство смелого человека тем, что стал свидетелем его минутной слабости.

В душе я догадывался, что он прав, дела его были совсем плохи, бескровные губы и пот, катившийся градом, подтверждали мои худшие опасения – начиналась гангрена.

Нашему командиру было лет тридцать. Но для войны и смерти нет разницы, старик ты или добрый молодец, косят на пару всех без разбора.

– Так! Хватит сопли на кулак наматывать! – Он внезапно успокоился и нахмурил брови. – Пойду распоряжусь, чтобы оставшиеся тела захоронили скорее, вонь несусветная.

Я помог ему подняться, и он поплелся в сторону импровизированного штаба. Трупы быстро гнили на летней жаре и источали сладковатое, тошнотворное зловоние.