Кисть и пустота

Моя жизнь всегда была холстом, а мои пальцы с младенчества помнили форму карандаша. Я не жила – я рисовала. Детство осталось не в школьных прописях, а в угольной пыли на щеках и акварельных разводах под ногтями. На стенах в моей комнате не осталось чистого места, а под кроватью и на чердаке грудой лежали мои картины и эскизы.

Пока другие дети дарили родителям поделки из картона, я вручала отцу с матерью их собственные души, перенесенные на бумагу.

И однажды отец понял, что мой талант не просто талант, а способ выбраться из вечных долгов. Мои картины, мои детища, должны были стать разменной монетой. И я согласилась. Сначала это было похоже на волшебство. Мой мир вдруг наполнился чужими лицами, историями, отраженными в глазах натурщиков. Их восторг был опьяняющим вином. «Ты создаешь шедевры», – говорили они, и эхо этих слов сладостным звоном отзывалось в моей опустевшей душе. Я поверила.

С тех пор я стала затворником в собственной келье, где царил запах скипидара и безумия. Я писала днями, неделями, месяцами. Время теряло свою власть, растворяясь в мазках. Я творила до потери пульса, до рези в глазах, до дрожи в обескровленных пальцах. «Художник должен быть голодным», – бубнил отец, заглядывая в мою мастерскую. Его не интересовали красные глаза или моя неестественная худоба; его взгляд скользил по холсту, оценивая будущую прибыль. Жизни вне картин для меня не существовало. Я спала урывками, по три часа в сутки, а про еду и вовсе забывала.

Каждый вечер, когда силы окончательно покидали меня и я падала в старое кресло у мольберта, ко мне подкрадывалось спасение. Мама бесшумно садилась на подлокотник, и ее ладонь, прохладная и невесомая, ложилась мне на лоб. «Поешь, доченька», – шептала она, и в ее голосе звучала вся боль, которую она умело скрывала стоило на пороге появиться заказчику. Но я, отрезанная от реальности стеной собственного фанатизма, лишь мотала головой, снова и снова протягивая руку к кисти – этому идолу, который пожирал меня по крупицам.

А потом пришел расплата. Спустя годы изнурительной гонки за призрачным одобрением, мое тело взбунтовалось. Руки, помнившие каждое движение кисти, вдруг онемели. Внутри, где прежде бушевал вулкан вдохновения, осталась лишь выжженная, серая пустота. Запал, горевший так ярко, погас, оставив после себя горький пепел. Я не могла притронуться к кистям. Они вызывали у меня физическую тошноту, острое, животное отвращение.

Отец метался по дому, не в силах смириться с тем, что живая машина по производству шедевров сломалась. Он умолял, уговаривал, требовал. Но его слова больше не долетали до меня. То, что было моим дыханием, моей молитвой, моей единственной отдушиной, вдруг стало самым ненавистным делом на свете. Любовь всей моей жизни оказалась палачом, и я смотрела на свой мольберт с тихим, леденящим ужасом.

Прошло несколько лет, как мой мольберт пылится на чердаке вместе со всеми картинами. В моей комнате сорвали обои, а то, что не поддалось, просто закрасили. Словно пытались стереть не следы краски, а саму память обо мне. Я не выходила. Я существовала, вперившись в одну-единственную точку на стене

На столике у кровати, как насмешка, лежали блокнот и карандаш. Каждый вечер я объявляла им тихую войну. Беру лист. Пальцы, когда-то такие послушные и точные, предательски дрожат. А потом на глаза накатывает соленая волна, и все плывет. Дрожь, как электрический разряд, пробегает по всему телу, сводя мышцы в болезненный спазм.