Пластмассовый бог

Доктор Гейзенберг закрыл книгу и поднял взгляд над столом, устремив его за окно. Я обещал себе, что сегодня выйду из дома, вспомнил он и содрогнулся. Выйти из дома? Сегодня? Сейчас?

Конечно, ему хотелось выйти, потому что не было больше сил оставаться здесь, в этом доме, но он трепетал при одной мысли о том, что придется встречаться взглядом с посторонними людьми, возможно говорить с кем-то о чем-то. И он в ужасе поспешил отвести взгляд от окна, но сейчас же уперся в рабочий стол, горы книг, бумаг, тетрадей с записями, увидел заскорузлую сковородку на стопке журналов на полу, беспорядок и мусор вокруг, какие-то бутылки и заплесневелые банки, пыль на ковре и его охватила страшная, безысходная тоска.

Я больше не могу. Все, что я делаю, зря. Я пишу фундаментальный труд, который никто никогда не прочтет. Я живу зря. Не живу, а так, существую. В моей жизни и в моем труде нет никакого толку, никакого смысла, никакой надежды! Все зря. Поиски, стремления, смыслы. Ради чего все это? Он посмотрел на своё произведение и его затошнило. Невозможно больше видеть эти страницы, исписанные мелким почерком. Он повернулся и увидел кушетку, столик с графинами и стаканами, голубой экран. Если я лягу, то уже не встану. Тяжело поднявшись со стула, он переступил шаткую стопку потрепанных томов, стряхнул с себя плед.

Надо выходить.

Он снова глядел в окно и поздно поймал себя на этом. За окном светило солнце, радостно и беспечно сияло голубизной чистое небо. Уже весна. Надо гулять, как говорят врачи, надо спать по часам и есть зеленое. Надо, надо, надо. Всю жизнь надо. А если я не хочу? Ничего не хочу? Меня от всего тошнит, понимаете? Тошнит от сырости и заплесневелых обоев, тошнит от сосисок с кетчупом, которые мне запрещены, тошнит от людей, от продавщицы в супермаркете, которая орет прокуренным голосом на покупателей и думает про доктора, что он пьяница и забулдыга, что из-за собственного занудства и приступов чёрной меланхолии его бросила жена и вообще, что его жизнь ничего не стоит и он пропащий человек. И так думали все те немногие, кто его знал. И сам он думал так же. И не старался что либо изменить, давно не старался.

Никогда в его жизни не было места слову «хочу». Но в последнее время он и «надо» игнорировал почти как «хочу». И все-таки выйти надо. Необходимо. Черт возьми, надо убраться дома, надо купить нормальной еды, приготовить обед. Пора, пора привести себя и свою жизнь в порядок! Выкинуть к чертям собачьим эти бесполезные, никому не нужные страницы, сжечь их, купить новый костюм, начать общаться, ходить в гости, читать книги перед сном, а не пялиться с пустой головой в этот проклятый экран. Может быть даже попробовать вернуться на кафедру, может Светлана Анатольевна, которая всегда была так добра к нему и жалела его, пустит его преподавать, хотя бы первому курсу для начала… а, черт, нет, как же, забыть годы позора, забыть ту смертельную обиду, признать, что он согласен со своей участью, что с ним обошлись справедливо, выгнав из науки за то, что он сказал во всеуслышанье правду, которую и так все знали, но никто не осмеливался произнести вслух. Нет, ни за что. Никогда я не вернусь туда, подумал доктор и с тяжелым вздохом сел на кушетку, отвернувшись от окна.