Год крысы. Путница

ГЛАВА 1
В одиночестве крыса тоскует и чахнет.
Трактат «О тварях земных, водных и небесных»
Бабка Шула ушла на небесные дороги ночью, во сне, и обнаружила ее соседка, заглянувшая одолжить чашку муки. Старушка лежала бледная и хладная, с вытянутыми поверх одеяла руками, и вид у нее отчего то был очень довольный: не то сама Хольга сподобилась проводить, не то открывшееся перед смертью будущее (ведь по ту сторону времени нет, вся паутина судеб как на ладони) до того Шуле не понравилось, что она с радостью променяла его на Вечный Дом.
Соседка подняла крик, набежали бабки подружки и деловито заголосили, вмиг разнеся скорбную весть по веске. Не прошло и пяти лучин, как чистенькая переодетая покойница лежала в вытащенном с чердака и протертом от паутины гробу, а узелок с «могильными» сбережениями был передан Цыке и Миху, взявшимся выкопать могилу и сколотить надгробную клеть. Молец, которому тоже кой чего перепало, благоговейно начищал песочком статую Богини, дабы на отпевании и Шуле было приятно, и Хольге не стыдно. По веске пошел запах творожных лепешек, главного угощения за поминальным столом. Каждая хозяйка норовила расстараться, чтобы гости налегали именно на ее кушанье: по поверью, с творожниками дорожниками из избы уходили мелкие беды – чем больше съедят, тем больше уйдет. Сыпали в тесто и мак, и сушеные сливы, и виноград, и даже медьки в середку запихивали, кто побогаче. Не у всех, конечно, такое объедение выходило – теми, что Колай принес, впору гвозди заколачивать, – но покойной все равно почет. В веске то почти все друг другу родня, даже Сурок на похороны собирался, хоть и не мог припомнить, в каком колене Шула ему теткой приходилась.
К полудню худо бедно управились и столпились у осиротевшего бабкиного дома. Это пущай савряне своих покойников по двое суток в избах держат, мертвечиной дышат. А нам то чего ждать? Душа с последним вздохом отлетела, ну так и тело надо поскорей прибрать, дабы кто другой, недобрый, в него не залез. У белокосых, говорят, из за их дурацких обычаев беспокойники наравне с живыми ходят, и не отличишь, покуда смердеть не начнут.
Ближе к крылечку стояли беременная Фесся и две весчанки с младенцами на руках: считалось, что пронесенный мимо покойник забирает с собой золотуху, ночные крикухи и прочие детские хвори. Рядом толпились мальчишки с мешочками толченой горчицы; ее пустят в ход лишь на обратном пути, но похороны для весковой детворы тот же праздник: тут тебе и гулянье, и угощение, и песни. Разве что смеяться нельзя, поэтому мальчишки только пихали друг друга локтями и перемигивались.
Последними вернулись с жальника потные, перепачканные землей батраки. Рубахи у обоих были обвязаны вокруг пояса, рожи красные от усталости, и бабки сердито зашикали: что за непотребство перед ликом смерти, а ну живо ополоснитесь и оденьтесь! С хозяина своего пример берите: во всем чистом, хоть самого хорони, и в глазах скорбь вселенская…
Вид у хуторянина действительно был печальный донельзя. От сделки, которая могла принести ему сто златов навара – или разорить на триста, – пришлось скрепя сердце и скрипя зубами отказаться. Никакого обеспечения у Суркова подельника не было – только рисковый план, такой дерзкий, что мог бы сработать. Но подписываться на него без одобрения видуньи хуторянин не отважился (таких дураков, чтоб за сотню в омут с головой кидаться, во всем Ринтаре едва ль пара штук найдется!). С путником советоваться тоже не хотелось – дельце то не слишком законное, как бы наместнику не донес. Так что оставалось только мрачно сопеть, в ожидании выноса бабкиного тела подсчитывая упущенные барыши.