Я не Избранная

В учебниках пишут просто: «Сто лет назад Избранная закрыла Катастрофу и ушла в легенду».

В песнях – красивее: «Её кровь стала мостом, её имя – ветром, её сердце – печатью на небе».

А в архиве Совета, на хрупкой, пересохшей коже документа, записано иначе – сухо, ровно, без музыки: «Алеста Ветрова, дворянка, магистр трёх школ, признана Кристаллом Судеб. Совершила обряд перенаправления. Цена – полная потеря жизни. Результат – стабилизация линий».

И всё равно, даже там, где слова намеренно лишены красок, между строк чувствуется то, чего не любят произносить в голос: никто не спрашивал, хочет ли она. Никто не спрашивает Избранных.

-–

Алеста была из тех, кого удобнее показывать на гобеленах. Высокая, ровная осанка, шторм в радужке, точность жестов. Её выводили на балконы дворца так, будто показывали народу живой талисман. Ветра замолкали, когда она поднимала ладонь. Дети тянулись к ней, как к источнику света. Придворные шептались, что вместе с магией ей досталась ещё и редкая удача.

Она не любила балконы.

В письмах, которые не попали в учебники, а спрятаны в дальнем ящике архива, есть строка: «Меня слушают внимательнее, когда я молчу. Всякий раз, когда мне дают слово, его уже написали за меня». Подпись – угловатая, неуверенная, будто рука всё ещё привыкает к ответственности.

Кристалл Судеб выбрал её в день, когда небо, казалось, решило потрескаться. Синие трещины шли над крышами, как тонкие жилки на льду, и было слышно, как где-то плачут трубы. Алеста стояла в зале с мраморным полом, под куполом, который отражал каждое движение, как в воде. Жрецы осыпали воздух солью и сушёными травами. Советники переглядывались, считая будущие речи. Стражи – стояли неподвижно: достоинство, холод, металл.

Кристалл вспыхнул, будто вдохнул впервые за столетие, – и направил в её сердце луч. В ту же секунду построенные словами жизни Алесты рассыпались, как песок из ладоней. С того дня у неё не было права болеть, злиться, любить не по регламенту. С того дня у всего вокруг появилось значение: взгляд значил обещание, улыбка – согласие, шаг – команду.

Она училась быстро: не потому, что так «хотела судьба», а потому что у неё была голова, привычка к труду и память, цепкая, как крючок. Алеста знала формулы, которые вязали воздух узлами. Могла закрывать ливень, открывать просвет, отводить молнию от стогов. Но к линии, где начиналась Катастрофа, вся эта выученная аккуратность не подходила. Катастрофа была не одним событием – и не одной раной. Она приходила, как дурная привычка: каждый день по капле, пока однажды не замечаешь, что весь мир пахнет гарью.

Её повели на границу линий весной, когда корни деревьев особенно близко к поверхности и земля слышит, что ей шепчут. Советники шли рядом – осторожно, как рядом идут с тем, кто несёт огонь в обеих руках. Стражи – позади, на шаг, на два, как тени, которые выбирают, когда стать плотью.

Страж, приставленный к Алесте, в документах проходит как «Роэн Сарн». В летописях – как «безымянный». На гобеленах – как фигура в темной броне, у которой нет лица. Он не любил говорить. И когда любил – делал это так, как точат клинок: не оставляя тупых мест.

– Вы будете одна, – сказал он ей перед самым обрядом. – На самом краю все слова – только звук.