Кинематограф

Эпиграф:

По темным улицам гуляет силуэт.

Под тонкий хруст пленки иль газет.

В бесконечных многогранных коридорах,

Черно-белых шахматных острогов.

Сквозь пелену красивого кино,

Впадая в пленку Чарли Чаплинского фильма.

Ты разгляди же, солнце вне сего,

На отражениях домино из диафильма.

Человек с четко очерченной шляпой, вытянутой лампадой восковой в руках, вечно одетый в помятый плащ проходился по длинному и темному коридору. Дорога, в который казалась утомительной и необычный для обычных людей, но не для всех. По сравнению с ней даже Ахиллесова пята звучала бы менее замудренно, чем эта дорога, ведущая в никуда, как многие считали. Человек всегда проходил по ней ровно в это время, ровно с этим фонарем и глухим светом, спрятанным в нем.

Время… растяжимое понятие. Для кого-то это – сейчас, для кого-то – потом, а может, через час? А может, вовсе это время было вчера? Человек, ходивший по графику, казалось, и сам не ведал часа, в который следовало проводить обход с огнем в руках. Возможно, для него так было легче. Некоторые пространства просто не подчиняются логике, и остается лишь идти и идти, подчиняясь судьбе и правилам места.

Человека никто не видел в лицо. Всем, кто его сумел увидеть, он представлялся тенью, шедшей по коридору в одном плаще и с незатейливой шляпой. Казалось, он давно уже стал частью коридора. И только один свет из его рук, в старой лампе, ознаменовывал его присутствие для других. Казалось, он шел по этой дороге вечно, пока другие томно глядели ему в спину, не смея пойти дальше или что-то сказать. И они были правы – сюда вход был запрещен. Так что сочли бы это за безрассудство, коль кто-то осмелился бы заговорить с ним или пойти за ним. Да и это место давно уже закрыто от жадных глаз. А ведь когда-то… здесь была жизнь, и услуги фонарщика иль гробовщика этому месту не требовались… в отличие от нынешних времен, когда этот Человек, как тень, бродил без сна и без отдыха по бесконечно тянущимся линиям звездных путей. Или просто коридора. Кто как видел.

Для кого-то этот коридор мог показаться сладостью, для кого-то – горечью, кто-то мог лицезреть ужасающее, от чего немел язык, и они больше не смели думать дурное. Кого-то это место учило, кого-то спасало… но сейчас оно было заброшено и оставлено. Оставлено великими и зрячими, оставив за собой лишь розовый оттенок пыли на поверхности у первых дверей. Казалось, что теперь только сам Человек был предан этому месту, веря в него, как в свое собственное.^>1

Стены без взоров, глазниц – лишь тишина, прерываемая звуком падающих капель воды… или карамели? А может, и вовсе апельсинного сока, шампанского или крови?^>2 Иногда слышалась легкая джазовая музыка, где-то – оркестр, в других местах играли барабанные палочки с такой одержимостью и громким отчаянным звуком, которая была присуща определенной двери или нескольким, переходящим из одной в другую, словно эхом через глубинные ущелья.^>3

Шаг человека был бесшумен. Даже при ударе его черных сапог о лужу звук исчезал. И так он бродил, бродил вечность, чего-то ожидая. Возможно, когда закончится путь? Или когда ему удастся отдохнуть? Он продолжал идти по этой бесконечной дороге, возвращаясь к началу и вновь начиная свой обход лишь с одним ярким фонарем. Без имени, без лица, без конца. С такой преданностью, будто в каждой из дверей была частичка его души. Иногда казалось, что его лицо на миг промелькнуло в темноте, освещенное выразительными, глубокими глазами, в которых, как говорили те, кто сумел увидеть этот миг, отражалась душа. Вокруг глаз были очерчены сине-фиолетовые, набухшие витрины-синяки, показывающие не одну ночь, проведенную в этом месте.