Мама. Мое первое в жизни воспоминание связано с мамой. Она качает меня на руках. Мне год или полтора. Около того. Перед глазами мягкий халат, темно-фиолетовый в чёрный цветочный рисунок. Пахнет мамой. И, наверное, умелый парфюмер запросто описал бы этот запах. Разложил по полочкам. Древесный аромат с нотками розы и жасмина, полутонами белого шоколада и мускусным оттенком. Кажется, они именно так это делают.
Бывает, что запахи просто помнишь. Не можешь описать словами, но помнишь. Я помню, как пахла мама. Вероятно, в том запахе не было ничего таинственного. Стиральный порошок. Кухня. Не помню, чтобы мама хоть раз держала в руках флакон настоящих духов. Она постоянно ходила в этом халате по дому. Он же был на ней, когда в три года я упала с табуретки и пробила голову о чугунный вентиль на батарее. Все было в крови. Должно было быть, хотя крови я совсем не помню. Помню, что мама была именно в этом фиолетовом халате, а я до приезда скорой успокаивала ее и говорила, что мне совсем не больно. Это правда, не помню, чтобы было хоть сколько-нибудь больно. Но дырку по итогу зашивали, и шрам остался.
И вот в тот самый первый год моей жизни меня качают на руках, я смотрю на халат, чувствую мамин запах, но прекрасно осознаю, что держит меня не она. Я не плачу, просто не понимаю, что происходит. Не понимаю, почему запах есть, а ее нет.
Уже намного позже я спросила об этом родителей, сначала мне вообще не поверили. Разве может годовалый ребенок что-то запомнить? А потом стали прорисовываться детали. В тот день, году в 91-92-м, мама ушла на вечер выпускников и оставила меня вместе с отцом, а он не придумал ничего лучше, чем надеть ее халат, чтобы я не испугалась и не заплакала. Провести меня в целом удалось.
В принципе не помню, чтобы я в детстве плакала. За домом, где мы жили до 1997 года, была площадка, засыпанная мелкой щебенкой, местные мальчишки всегда гоняли там в футбол. Коленки у меня не успевали зажить, как я снова бороздила ими эти самые серые камушки. А если упасть ладонями, то щебенка забивается в ранки, и ее сложно оттуда выковыривать. Я не плакала, когда в пять лет мою ногу заживало в заднее колесо велосипеда. Каждый раз, когда я приземлялась на землю, отец повторял: «Не реви, подумаешь ударилась, ты же не умерла». И я не ревела. Это записалось где-то на подкорке – как бы сильно ни было больно, нет повода плакать.
Бывало, что все-таки плакала, тайком ото всех. Только от страха, когда родители ссорились. Помню, что в нашей однокомнатной квартире стояло бежевое плюшевое кресло, и, если отогнуть дощечку под сидушкой, можно было забраться внутрь. Я забиралась в кресло и думала о двух вещах. Во-первых, почему взрослые всегда разговаривают так громко? Почему они не умеют не кричать? А, во-вторых, я думала про мультик о Карлсоне, где он точно так же забирался в кресло и изображал привидение, чтобы напугать жуликов.
И снова мама. Все воспоминания о детстве воронкой вращаются вокруг нее. Мама красит губы красной помадой, выбирает яркие вещи, а на голове у нее копна темных кудрей. Мы много гуляем, ищем, где заканчивается радуга, а я собираю разноцветные пластмассовые пульки от игрушечных пистолетов, которые тогда были, по-моему, у каждого мальчишки. Она говорит, чтобы в будущем я хорошо училась и обязательно поступала в Новосибирский государственный университет (потому что он близко к дому, и не нужно будет ездить в город на автобусе, как она в медицинское училище). Я киваю. Мне около четырех, и я смеюсь, потому что думаю, что никогда не вырасту.
