Обыкновенная история

«Она стояла посреди манежа»

Она стояла посреди манежа,

Во все глаза народ из лож глядел.

Над головой ее почти небрежно

На нити шелкопряда шкаф висел.

Какая сила в розовых пуантах!

Какая смелость в женственных чертах!

Лишь оборвется нить, поддержка шкафа,

И эти ножки "выйдут" на руках.

Но не сходила с уст ее улыбка,

И не слабела грация в руках,

Все тело было несравненно гибко,

Светилось счастье в голубых глазах.

Скрипели дверцы платяного шкафа,

Качался неподъемный груз-палач.

Она под ним как бабочка порхала,

И плакали, что зритель, что циркач.

А шкаф висел. А дверцы все скрипели,

И шелковая нить уж стала петь,

И с ней в ушах молитвы зазвенели.

И все боялись на него смотреть.

Летят по залу крохотные ножки.

Оркестр замер, не решался гонг.

И если в мире доверять возможно,

Подобно верить ей никто б не смог.

Последний звук. Зажмуренные веки.

И тишина. И шкаф. А шкаф висит,

Бесспорно, думая о человеке,

Который прямиком под ним стоит.

Зал разошелся в трепетном волненьи.

А балеринка посмотрела вверх

И прошептала в тишине вечерней :

-ты точно был сегодня лучше всех!

Лишь опустел средь ночи темный зал,

Нить тут же порвалась и шкаф упал.

«Кровавая эстетика войны»

Она любила рисовать портреты.

Счастливых взрослых, пожилых, детей.

Она любила красочное лето

За тысячи палитр его полей.

Ее в войну отправили в 15,

И вместо цвета собственной весны

Годами приходилось любоваться

Кровавою эстетикой войны.

Ей больше красок брать не разрешали.

Позировать не шли ряды бойцов.

Она писала все карандашами.

Она писала только мертвецов.

А мертвецы – прекрасные модели.

Не шелохнутся несколько часов.

Они служили ей успокоеньем,

Заняв собой миры ее холстов.

В тот день ее отправили в разведку,

Начальник строго крикнул: "поспеши! "

Рванулась вольным соколом из клетки

И позабыла взять карандаши.

Унылый город тлел, и чужеземец

Едва ли б здесь нашел приют и кров.

На сером камне только мертвый немец

Направил взор к полету облаков.

Он показался ей таким прекрасным,

Лазурных глаз закрыть не пожелал.

Письмо, платком прикрытое атласным,

С простым карандашом к себе прижал.

Она взяла бумагу без раздумья,

Он текста набросал лишь пару строк:

"Прости меня, любимая, целую.

Будь лучше папы, сильным будь, сынок."

Она его до вечера писала -

Передавала каждый штрих в тенях.

Но все же в нем чего-то не хватало…

Кроваво-красных пятен на камнях.

Но цвет один. Как форма, темно-серый.

Как бледно-бледно серая щека.

Как тучи пепла. Выцвела, истлела

Измазанная грифелем рука..

Она совсем расстроилась, поникла,

И слух, настороженный в тишине,

Вдруг уловил "кап-кап". Под ним возникла

Та краска, что так свойственна войне.

Она вдруг рассмеялась дико как-то

И с точностью хирурга вновь и вновь