Ровный теплый ветер с зюйд-веста гнал в сторону берега мелкую злую волну. По небу метались рваные клочья принесенных с турецкого берега туч, то заслонявшие, то вновь открывавшие бледное размытое пятно луны. Ветер свистел в леерах и растяжках антенн, глухо подвывал в выступах палубной надстройки, блуждал среди зачехленных орудийных башен, ракетных установок и торпедных аппаратов. Ракетный катер «Кострома» входил в Новороссийскую бухту, возвращаясь из учебного похода на Босфор. Поход близился к концу, и прямо по курсу сквозь мглу ненастной ночи уже стали видны вспышки маяка на дальнем мысу.
Вспенивая острым форштевнем черную воду и оставляя в кильватере длинные пенные усы, судно миновало створ маяка и вошло в бухту. В темноте за бортом мелькали белые гребешки пены, на маслянистой и черной, как сырая нефть, поверхности воды то и дело вспыхивали лунные блики и отблески бортовых огней. Над кормой, почти невидимый в темноте, полоскался и хлопал на ветру Андреевский флаг. Было начало третьего ночи; измотанный долгим походом экипаж спал в кубриках и каютах, бодрствовали лишь вахтенные да еще, быть может, те, кому не спалось в силу каких-то специфических, сугубо личных причин.
Впрочем, таких людей на борту почти не было, поскольку команда выходила в море далеко не впервые и все, от командира до кока, ценили минуты отдыха на вес золота. Для офицеров морские походы давно стали обыденной работой, да и матросы недалеко от них ушли: по крайней мере, для того, чтобы лишить любого из них заслуженного, положенного по распорядку сна, требовались причины куда более серьезные и веские, чем качка, плеск волн или так называемая морская романтика. Катер был в море больше месяца, вместе с другими кораблями Черноморского флота выполняя учебные задачи, а заодно напоминая основательно зарвавшимся американцам, что не одни они умеют строить корабли и устанавливать на них мощное современное вооружение (что, по сути, и являлось главной задачей похода, причем отнюдь не учебной, а самой что ни на есть боевой). Ветра, воды, солнца, тяжелой работы и новых, порой довольно острых ощущений и впечатлений хватило всем. К тому же время лечит, и даже если кто-то из матросов получил перед походом дурные вести из дома (чаще всего такие вести приходили в пахнущих дешевыми духами конвертиках и сводились к тому, что некая девица устала хранить верность лихому морскому волку и пришла к выводу, что данное некогда упомянутому «волку» обещание было, мягко говоря, опрометчивым), – так вот, если кто-то из экипажа и получил перед выходом в море такой конвертик, то горечь пустяковой утраты, лишь в юности кажущейся невосполнимой, выветривалась и забывалась за корабельными буднями.
Поэтому все, кто был свободен от вахты, спали крепким сном людей, разбудить которых посреди ночи могут только колокола громкого боя. Единственным исключением являлся человек, который, облокотившись о фальшборт на корме, курил, поплевывая во вспененную ходовыми винтами воду. Освещенная мертвым светом прожектора стальная палуба была чиста и пустынна, как обратная сторона Луны. Она мелко, привычно вибрировала, передавая подошвам полный сдержанной мощи пульс судовой машины; шум винтов под кормой заглушал все звуки; над водой, исчезая во мраке, сизой пеленой стелился дымок выхлопа. Человек стоял в угольно-черной тени ракетной установки, бессмысленно и грозно уставившейся в зенит, и его присутствие выдавал только огонек сигареты, что мерно разгорался и гас во мраке, как позиционный огонь летящего сквозь ночь самолета.
