- Имя скажи своё, красавица.
- Марина, - в горле сухо. Язык еле-еле двигается. Провожу им по губам. Потрескались. - Домой отпустите.
Он приподнимает кустистую бровь:
- Отпущу, но не так быстро. Сначала переведу в неврологию. А оттуда уже и поедешь.
- А Новый год?
- Уже седьмое января. Семь дней в коме. С Рождеством, кстати.
Ничего себе упала. Праздник своим испортила. Как год встретишь, так его и проведёшь?
Через неделю меня переводят в неврологию. Голова беспрерывно болит, будто кто-то незримый обхватил её сильными лапами и пытается раздавить. Постоянно тошнит. При ходьбе шатает из стороны в сторону. По идее, у меня постельный режим. Но позиция больничной столовой: ноги не поломаны, значит, придёшь, а если не пришёл, значит, не настолько сильно хочешь есть. Персонально еду не разносят. Если бы не девочки в палате, давно бы умерла от голода. Странно, что Максим ни разу не проведал меня. Доктор в реанимации говорил, что ко мне приходили родственники - мать и молодой мужчина, но их не пустили. Звучит неправдоподобно. Максим - медик, и знает на каком языке разговаривать с себе подобными. Да и профессиональную солидарность никто не отменял.
- Иванцова, посетители. Иванцова, оглохла? – по мозгам отбойным молотком бьёт окрик самой грубой медсестры отделения.Ей бы работать в пыточной. Она даже уколы делает с каким-то садистким наслаждением.
Соседка по палате делает мне красноречивые знаки. Почему-то собственная фамилия звучит как чужая. Заторможенно понимаю, что посетители - Макс и Лисёнок, и сердце начинает колотиться сильнее от предвкушения встречи. Как же я соскучилась! Не терпится зацеловать щёчки и золотистую макушку Лисёнка и снова оказаться в надежных, крепких руках любимого мужчины. Больничный коридор кажется невообразимо длинным. Хочется преодолеть его в два прыжка. Злюсь на свою черепашью скорость. Иду, как дряхлая старуха, шоркая ногами и цепляясь за стенку, чтобы не упасть.
Открываю дверь в тамбур. Растерянно обвожу глазами небольшое помещение с банкетками у стен, на одной из которых сидят мужчина и женщина. Моих нет. Может, они на лестничной клетке?
- Эй, сеструха, ты куда? – слышу окрик.
- Оглохла? – рывок за плечо, и я оказываюсь развернутой к мужчине. От него разит перегаром и крепким табаком.
- Вы мне? Отпустите! – пытаюсь скинуть его руку и громко зову мужа. – Максим!
- Марин, прекрати шутковать. Нам не до смеха. Мать боялась, ты кони двинешь, а хоронить не на что, - он хорошенько встряхивает меня, и движения отдаются болью в голове.
- О чем вы? – получается выдавить из себя.
- Прекрати, Василёк, - вскрикивает женщина и срывается со своего места к нам.
Тряска прекращается. Женщина с надеждой вглядывается в моё лицо.
- Мариночка, я твоя мама. А это Вася – твой брат.
Не понимая, что происходит, смотрю на женщину. Её лицо покрыто глубокими бороздами морщин.
Из-под припухших век на меня уставились голубые, почти прозрачные, угасшие глаза. На голове жёлтый старушачий платок. Седые пряди волос падают на низкий лоб. Маленькая, полная, в чёрной бесформенной куртке до колена, в синих растянутых гамашах и галошах с меховым отворотом, надетых поверх шерстяных носков грубой вязки. Она явно не в своём уме, как и её сын. Скорее всего, их привезли как пациентов, но ошиблись отделением. Да, точно. А сопровождающий санитар, отлучился, чтобы уладить формальности. Объяснение, конечно, на грани фантастики, но другое, более логичное, на ум не приходит. Я хорошо помню маму. Она умерла слишком молодой: слабое сердце, которое болело не только за родных, но и за всех знакомых. Помню серый гранитный памятник с чёрно-белой фотографией. Помню опавшие пожелтевшие листья берёзки, растущей рядом. Отец бросил нас, когда мне было пять. Больше я его не видела. А мама стала для меня всем. И она ни капли не была похожа на эту женщину. Хотя после падения память напоминает мне киноплёнку, разрезанную на кадры, большая часть которых утеряна, уверена на сто процентов, что своих умалишенных посетителей никогда раньше не встречала.
