Мать поймала меня у самой двери, резко распахнув дверь из кухни – видимо, следила за моими сборами в щёлочку.
– Стой! Ты опять одет как попало! – её голос прозвучал так, будто я собирался выйти не в октябрьский вечер, а прямиком на северный полюс. – Ты видел, что на улице творится?
Я замер с рукой на дверной ручке, мысленно проклиная себя за то, что не успел улизнуть до маминого контрольного обхода.
– Ну ма‑а‑ам, – заканючил я, понимая, что сейчас опять начнётся игра под названием «Одень любимого сына». – Я всего на час, к Денису. Мы просто посидим, поговорим…
– «Просто посидим» – мама скрестила руки на груди, и я понял: отступать она не намерена.
– Мам, мам, я уже 17 лет! Я же не маленький…
– Вот именно что 17! – она шагнула ближе, и в её взгляде читалось нечто среднее между раздражением и тревогой.
– Я же на метро!
– Знаю я это метро, – сказала мама, и в её тоне прозвучала такая уверенность, будто она лично инспектировала каждый вагон. Я вздохнул, понимая, что спорить бесполезно. Мама всегда находила аргументы, против которых не было оружия.
– Ладно… – пробормотал я, разворачиваясь к лестнице. – Только давай побыстрее, а то Денис подумает, что я передумал.
Она быстренько повязала мне на шею шарф безразличия – не тот, что греет, а тот, что должен был оградить от любых попыток втянуть меня в ненужные разговоры. Движения её были отточенными, будто она проделывала это сотни раз: ловко обернула вокруг шеи невидимую ткань, затянула узел где‑то на уровне горла – так, чтобы ни один посторонний эмоция не просочилась наружу.
Затем, едва касаясь пальцами моих век, нацепила на глаза презрительный взгляд. Я почти ощутил, как мои зрачки автоматически сузились, а уголки губ дёрнулись вниз в едва заметной гримасе вселенской усталости от мира. «Вот так, – пробормотала она, – теперь ты выглядишь как человек, который видел всё и больше ничему не удивляется».
На голову водрузила невидимый берет «Моя хата с краю» – лёгкий, но увесистый в своём символическом значении. Он будто создавал над моей головой невидимый купол, за пределы которого не проникали чужие проблемы, просьбы и даже простые «здравствуйте». Я невольно поправил его мысленным жестом – настолько осязаемым казался этот атрибут взрослой отстранённости.
На куртку, точно на парадный мундир, она прицепила значок Fuck yourself! – не настоящий, конечно, но я отчётливо представил его блестящую поверхность и дерзкие буквы. «Для профилактики», – пояснила мама с лёгкой усмешкой, будто это был самый обычный аксессуар из её коллекции.
Наушники я вставил в уши уже сам – без её помощи, потому что это была последняя линия обороны. Нажал на кнопку – и мир тут же растворился в гуле басов и размытых аккордах. Теперь я был полностью экипирован: непроницаемый, недоступный, автономный.
– И не забудь надеть маску равнодушия – от всякой уличной заразы! – крикнула она на выходе из квартиры на весь подъезд, и её голос, усиленный резонансом лестничной клетки, прозвучал почти торжественно, как напутствие рыцаря перед битвой.
Я толкнул дверь, шагнул в холодный вечерний воздух и на мгновение замер, ощущая, как все эти невидимые атрибуты – шарф, взгляд, берет, значок, наушники – сливаются в единую броню. «Ну что ж, – подумал я, – пусть мир попробует меня пробить».
