Волчья яма

Из записок царского Засечного стража Фёдора Косьминова, 1565, в день оглашения опричнины.

Митрополит Филипп (Фёдор Колычёв) – царю Ивану Васильевичу Грозному, 1568, Успенский собор Кремля, после божественной литургии.

Весна 1564. Предчувствуя царскую опалу, в Литву бежит государев любимец, дворецкий и воевода: гроза крымских татар и ливонских рыцарей князь Андрей Михайлович Курбский. Оттуда он шлет Ивану Грозному «гневные» письма, обвиняя царя в злодеяниях. « Казненные тобой у престола Господня стоят, взывают об отомщении тебе, заточенные же и несправедливо изгнанные тобой, взывают день и ночь к Богу, обличая тебя…»

Царь, в своих ответах, не отрицает крови на его руках, но оправдывает ее исключительно волей Божьей. « Всякая душа да повинуется владыке, власть имеющему; нет власти кроме как от Бога: тот, кто противится власти, противится Божьему повелению…»

Курбский призывает царя не прикрываться именем Всевышнего и готовиться к ответу на Страшном Суде. При этом выдает пророческое:

«Не губи себя и вместе с собой и дома своего».

Династия Рюриковичей, как известно, пресечется на сыне Грозного Фёдоре I Иоанновиче.

Князь возложил вину за свое бегство на царя: «Какого только зла, гонения и лжеплетений от тебя не претерпел и каких бед и напастей на меня ты не возвел». Ответ был резок: «Что же ты, собака, совершив такое злодейство, пишешь и жалуешься? Чему подобен твой совет, смердящий хуже кала?»

Так кем же был князь Курбский – изменником или жертвой? Стоит ли верить беглецу, обличающему царя, может, оно было лишь оправданием его предательства?

Сам ведь князь говорил: «Доброму началу – добрый конец, и напротив: злое дело злом заканчивается».

Как писал Курбский, один Бог ему судья. Ну, а мы можем лишь взглянуть на некоторые эпизоды его жизни.

В земляной избе, что стояла невдалеке от Свияжской крепости, где у входа лежали два упитанных кота – черный и рыжий, нечем было дышать. Молодая, пышнотелая женщина по имени Евдокия Сомова и по прозвищу Гигея – греческая богиня здоровья – в обычном летнике и волчьей телогрее, с коротко остриженными от избяных зверей волосами под войлочным чепцом, приоткрыла окошко в низкой, покатой крыше. Тяжелый дух и угар от глиняной печи, топившейся вроде как по белому, но нещадно дымившей вовнутрь, вырвался наружу, заполнив тесную «светлицу» свежим утренним воздухом.

Почувствовал прохладу, лежавший на татарском топчане человек застонал, попытался повернуться на бок, но застонал пуще, приоткрыл глаза. Евдокия подошла к нему, положила на лоб тряпицу в остуженном травяном отваре. Новые раны на голове соседствовали с прежними, явно не так уж давно полученными и зарубцевавшимися розовыми, пересеченными поперек шрамами-овражками.

–Держись, князь, – ласково сказала Сомова, присев рядом. – Скоро мой братец Илья возвернется, медвежьего жира и потрохов оного принесет. Натру тебя кровью зайца с топленым медвежьим салом, попьешь навара из печени и сердца зверя, на утро как новеньким станешь.