Книга 2. Следствие ведут духи. Шёпот глиняной таблички

Я думала, что после медальона предков у нас будет передышка. Хотя бы одна спокойная зима, один ленивый май под яблоней во дворе Настасьи Петровны, чтобы писать заметки, пить чай и обсуждать чужие, а не свои семейные тайны.

Но жизнь в деревне N решила иначе.

Вечером мы сидели на кухне у Настасьи Петровны. На столе стоял самовар, шипел так уверенно, будто это он тут главный участковый. Олеся красила ногти, положив ладони на перевёрнутую миску, чтобы не задеть скатерть. Я сортировала свои записи по делу медальона – собиралась их переписать в толстую тетрадь, «на память и для порядка».

– Ты всё ещё это перебираешь, – заметила Олеся, глянув в мою сторону из-под чёлки. – Дело закрыто, наследники счастливы, духи успокоились.

– Духи успокаиваются ненадолго, – отозвалась Настасья Петровна, вынимая из духовки противень с пирогами. – Особенно если люди про них записывать начинают.

Я хотела возразить, что я всё-таки не хронист духов, а журналист и детектив поневоле, но в этот момент телефон, лежавший на краю стола, дрогнул и коротко звякнул.

Сообщение.

Имя на экране – Анфиса. Иконка серенькая, стандартная. А внутри – человек, которого я ещё толком не знаю, но про которого Настасья говорит просто: «своя».

Я открыла сообщение.

Сначала – текст, короткий и сбивчивый:

«Настасья, Вера, вы ещё помните меня? Я вам писала письмо. У меня тут на печи такое творится, что я сама себе не верю. Я утром проснулась, а там глина лежит. Не моя. Со знаками какими-то. Кошка шипит, печь шумит не как всегда. Если можете – приезжайте.

Не смейтесь. Я сама смеяться перестала».

Под текстом – фото. Я увеличила его пальцами. Печь, обложенная белыми плитками, чугунная дверца, серая кружка на краю. На выступе, как будто кто-то аккуратно положил, лежит глиняная пластина. Неровный край, обожжённая, на поверхности – несколько коротких линий и маленький круг. Линии не похожи ни на буквы, ни на привычные узоры.

Что-то в них было тревожно знакомое.

– От Анфисы? – Настасья Петровна поставила пироги на стол и наклонилась ко мне. – Читай.

Я вслух повторила её текст. Олеся перестала махать руками над ногтями, перестала даже дышать шумно.

– Печь шумит не, как всегда, – повторила она. – Вот это по-нашему.

– Не только печь, – я повернула к ним экран с фотографией. – Вот.

Настасья взяла телефон так осторожно, словно он был тоже из глины. Долго всматривалась.

– Не похоже ни на деревенскую керамику, ни на обычный кирпич, – сказала она наконец. – И не похоже на детские баловства.

– Может, ей кто-то подкинул? – предположила Олеся. – Шутники какие-нибудь.

– Кто у нас в деревне K шутник с глиной? – фыркнула Настасья. – Там каждый кирпич по счёту.

Она задумалась, опёрлась ладонью о стол.

– Вера, увеличь вот этот угол, – попросила она.

Я послушно приблизила. В левом нижнем углу пластинки в глине было вдавлено что-то вроде маленького кружка с риской. Не знак медальона, но родной по духу.

«Память – тоже улика», – вспомнилась мне собственная запись в блокноте.

– Похоже, мы недалеко ушли от нашей прошлой истории, – заметила я.

– Мы от неё никуда и не уходили, – тихо сказала Настасья. – Мы просто думали, что всё. А прошлое, оно как печь: пока угольки живы, тепло держится.

– То есть вы хотите сказать… – начала Олеся.

– Я хочу сказать, что мы поедем к Анфисе, – перебила её Настасья. – Как можно скорее. Завтра-послезавтра.